Майкл Каннингем - Плоть и кровь Страница 57

Она сказала отцу, что рада видеть его. Быстро, чтобы разом покончить с поцелуями, поцеловала отца в губы, достала из сумочки темные очки.

— Здравствуй, Тодд, — сказал дедушка, а затем он и отец Бена пожали друг другу руки — по-мужски, демонстрируя и безобидность своих намерений, и свою силу. Магда тоже пожала руку отца — она не целовалась ни с мужчинами, ни с женщинами, — но Бен видел, что она думает о ювелирных магазинах и о внутренности своей сумочки, этом совершенстве золота и черноты. Магда целиком ушла в спокойные помыслы о порядке. Завтра она поедет в переполненный платьями Нью-Йорк.

— Нам надо спешить, милый, — сказала мать Бена отцу. — Ты запоздал.

Отец Бена пожал плечами, специально для дедушки. Оба они — безобидные труженики, пытающиеся выжить в мире, которым правят женщины. Но дедушка этого сигнала не принял. Он только пофыркал на его обычный манер: храк, храк, храк — и звучно чмокнул мать Бена в щеку.

— Помидоры взяла? — спросил он ее.

— Да, — ответила она немного надтреснутым голосом. Помидор был повинен в существовании Магды; рак убил их соседку, миссис Маршалл.

— Ну обними меня, — сказал дедушка Бену, и тот отдал себя на милость его больших щетинистых рук. Запах дедушки, сладкий, острый, мускусный запах его дыхания. Бен выбрался из дедушкиных объятий. Теперь он свободен и может стать никем.

Его отпускали назад, к притязаниям обычного дня. Магда оделила его сухим поцелуем, похоже, она все еще думала о платьях, о раке, об утраченной ею безопасности других стран. Он пошел с родителями к машине, забрался на заднее сиденье и смотрел, как дом дедушки исчезает в плоском, струистом мерцании других домов и картофельных полей.

— Как все прошло? — спросил отец Бена у матери.

— Нормально, — ответила она. — Как обычно. Ты бы все-таки не запаздывал.

— Старался как мог.

— Магда еще больше растолстела. Скоро в доме помещаться не будет.

— Наверное, твоему отцу нравятся увесистые женщины, — сказал отец Бена.

— Будь добр, не шути на этот счет. Шути на какой-нибудь другой.

Мать Бена сняла темные очки, протерла их подолом юбки, надела снова. И повернулась к Бену.

— Ну что, милый, — сказала она. — Дело сделано. Может, заедем пообедать в «Пи-Джи»?

— Конечно, — сказал Бен. Он видел, что его радость радует мать. Машина неслась вперед по теням листвы и полоскам солнца. Мать снова была счастлива, ей снова ничто не грозило. Она шепотом напевала что-то, перелагая свою радость на музыку.

— Какое все-таки облегчение, — сказала она отцу Бена, — выбраться оттуда.

— Ты выполняла свой долг, — ответил отец.

— Знаешь, что они нынче строят? Фонтан. Теперь, выходя из парадной двери, ты будешь нос к носу сталкиваться с гипсовым дельфином, сплевывающим в раковину.

— Да не заводись ты так.

— Это постыдно. Кем они себя воображают, царем и царицей Савскими?

Бен сидел сзади, держа на коленях пакет с дедушкиными помидорами. Он опустил руку в пакет. Нащупал помидор, еще теплый от солнца, и разрешил себе ненадолго стать другим — слабым, молчаливым, желающим лишь одиночества и сна.

1987

Идея «дамских завтраков» принадлежала Кассандре. Поначалу Мэри отвечала ему отказами, говоря, что у нее назначена другая встреча, или разыгрался синусит, или просто много работы по дому. Однако Кассандра продолжал звонить, проявляя монументальное и странно простодушное терпение (неужели он не понимает, что его не хотят видеть?), и в конце концов Мэри сдалась. Хорошо, она приедет в город и позавтракает с Кассандрой. Да, в час тридцать следующего понедельника, по такому-то адресу в Гринич-Виллидж. Нет, не волнуйтесь, она это место найдет.

Да и что ей еще оставалось? По сути дела, Кассандра был единственной ниточкой, связывавшей Мэри с Зои. Невесть по какой причине Зои, судя по всему, доверяла этому господину. Зои выбрала его в крестные матери (ее обозначение) своего ребенка, хотя, разумеется, настоящим крещением происшедшее не назовешь, и, опять-таки разумеется, уговорить Зои окрестить ребенка по-настоящему, в церкви, невозможно. Отношение Мэри к последнему обстоятельству было довольно сложным. С одной стороны, она не могла не думать о душе ребенка. А с другой — испытывала, что уж тут отрицать, определенное облегчение от мысли, что ей не придется идти в собор Святого Павла и обсуждать с отцом Макколи частности крещения незаконнорожденного наполовину чернокожего младенца, отец которого обретается бог знает где, а мать выбрала в крестницы мужчину, очень даже способного явиться на крестины в парике и женском платье.

В понедельник в одиннадцать утра Мэри, стоя посреди своей спальни и пытаясь решить, во что ей одеться, внезапно подумала: «И вот что со мной происходит». И эта мысль, от самой простоты которой у Мэри сжалось сердце, заставила ее опуститься — резче, чем она хотела, — на стоявший перед туалетным столиком обтянутый зеленым шелком табуретик. И вот что происходит. До этой минуты теперешние ее обстоятельства существовали в сознании Мэри как некая подвижная масса неопределенных размеров и формы, яркая и серебристая в одних местах, темная в других, состоящая из событий более-менее случайных: медного тона парика, слегка соскользнувшего с головы ее адвоката, когда он протянул ей документы о разводе; янтарных бус, которые она купила для Сьюзен, а потом вдруг решила оставить себе; облачного неба в среду утром, полного обещаний и предостережений, почему-то казавшихся тесно связанными друг с другом. Только из таких мелочей, ощущаемых остро, но вряд ли проясняющих что-либо и никак не относящихся к частностям домашней уборки, хождения по магазинам, ее новой работы и на удивление острого наслаждения, которое она испытывала, укладываясь на ночь в свою одинокую постель. А теперь, пытаясь сообразить, как ей одеться для завтрака, она с почти научной отстраненностью подумала: и вот что со мной происходит. Я живу одна в доме с пятью спальнями. Моя старшая дочь со мной почти не разговаривает. Сын спит с мужчинами. А я пытаюсь понять, что мне следует надеть для завтрака с «крестной матерью» моего младшего внука, и не могу ничего придумать, потому что не знаю, где состоится этот завтрак, и потому что я никогда еще не завтракала с мужчиной, переодетым женщиной. Она сняла со столика пузырек лака для ногтей, поставила его назад, и ей пришло в голову, что, быть может, и Кассандра сидит сейчас в своей квартире, пытаясь понять, как ему одеться для завтрака с такой женщиной, как Мэри: богатой, респектабельной, следящей за собой. «Я не такая», — произнесла она вслух и сама удивилась, услышав в пустой спальне свой голос. Что, собственно, она хотела сказать? Она действительно богата, респектабельна и, вне всяких сомнений, следит за собой. Что значит не такая? Мэри снова взяла пузырек с лаком, осмотрела его, словно надеясь, что в этой бледно-бежевой глянцевитой жидкости может крыться ответ на ее вопрос. Не знаю, сказала она себе.

Темно-синий костюм от «Сент-Джона», решила она. Внезапно на нее напал смех. И вот что со мной происходит, сказала она себе и решила отнестись ко всему, что случится, как к чему-то забавному. Решила считать его забавным, и оно с такой же внезапностью забавным и стало. Завтрак с мужчиной, который может оказаться одетым лучше, чем она. Ну и ладно. Стало быть, темно-синий, от «Сент-Джона». Туфли от «Феррагамо». И простая нитка жемчуга.

Кассандра выбрал ресторан на улице, называвшейся Чарльз-стрит и лежавшей в районе, в котором Мэри ни разу не бывала. В молодости Мэри знала — или настаивала на том, что знает, — только Нью-Йорк театров, отелей и известковых башенок, возносившихся над полным опасностей зеленым простором Центрального парка. Ныне, в годы более зрелые, она благодаря детям побывала и в районах, попросту непристойных. Она прорезала толпу попрошаек и чокнутых, погубила, наступив на стекло разбитой бутылки, туфли от «Чарльза Джордана», поднималась по грязным, вонючим лестницам. Однажды, направляясь к Зои, она вступила в кучу экскрементов, человеческих экскрементов, лежавшую, как олицетворение скудоумия и деградации, точно в центре выложенного лазурной плиткой вестибюля. Уж если она пережила это, так переживет и завтрак в еще не знакомой ей части города, в ресторане, который способен выбрать человек вроде Кассандры. Это происходит. И может оказаться забавным, если ему позволить происходить. Если не присматриваться к нему слишком пристально и не пытаться угадать все заранее.

Впрочем, и Чарльз-стрит и ресторан оказались и вполовину не такими страшными, как предвкушала Мэри. Чарльз-стрит была очень, очень мила, затенена деревьями и обставлена солидными старыми домами — в любом могла бы поселиться и она, — за их широкими окнами различались фрагменты затейливой лепнины, рифленые потолочные медальоны и люстры. Фасад одного из них покрывали плети глицинии, а сквозь них проглядывала каменная панель с резными листьями, арабесками и немного выветрившимся лицом, изображавшим, похоже, одну из самых суровых добродетелей человека — выносливость, или силу, или непреклонное целомудрие. Мэри постояла перед этим опутанным грубыми коричневатыми лианами лицом, оно казалось ей странно, приятно знакомым, как будто она уже побывала на этой улице в детстве. Лицо походило на женское, — впрочем, лианы и старомодная резьба, обращающая всех, и мужчин и женщин, в подобия невозмутимых, слегка перекормленных юных дев, точно сказать что-либо не позволяли.