Алексей Ельянов - Заботы Леонида Ефремова Страница 57

— Так, ничей! — отрубил парень постарше. Был он солиден и неприступен, как будто я пришел отбить его право на здешние места.

— Ну-ну, — сказал я. — Только тут рыба и не водилась. Вон куда нужно идти, за излуку.

— Сами знаем, — сердито ответил мне старший, давая понять, что я ему уже намозолил глаза.

— Ладно уж, ловите мокриц, — сказал я в сердцах и, постояв недолго, пошел дальше, в глубь парка, к дубовой роще на горе.

Нехорошо мне стало от такой неприветливости мальчишек. Я уже и тут чужак, новое пришло поколение. Они уже сами с усами. Дурачки. Нет чтобы послушаться. Ведь уже проверено опытом...

Опять этот опыт! Снова учишь! Опыт чего? Ошибок и неудач? Эх ты, мастер-пепка. Твой опыт... Да зачем он нужен этим пацанам? Правильно сделали, что не стали со мной разговаривать. Я тут и в самом деле чужак. Надо идти куда-нибудь подальше, в лес, к холмам, где пас коров, где посуше, где только деревья знают и помнят меня. И не унывай, Ленька, веселей, весна вокруг, и все идет, в общем-то, как надо, и вот уже снова лес, тропа, корни под ногами.

Вдруг кто-то больно цапнул меня за ногу повыше ботинка. Я отогнул брючину и увидел муравья. Зажал его между пальцами. Он подогнул коричневое тугое брюшко, зашевелил усами, задергался.

— Не бойся, не раздавлю, — сказал я и посадил мураша на еловую шишку. Он провалился между раскрытыми чешуйками. Но вот он оказался на песке, перелез через ветку, обогнул цветок и внезапно исчез. Куда же ты? Ах, вон ты где? Уже вцепился в сухое и длинное брюхо осы. А может быть, это совсем другой муравей изо всех сил перетягивает свою ношу через высокий стебель иван-чая к трухлявому пню? Я шагнул в ту же сторону и увидел муравьиный тракт.

Муравей подтащил брюшко осы к своей шоссейке и оставил находку, к которой сразу же подбежали три других муравья. То были, наверное, муравьи-подносильщики или волокуши.

Что же ты, дурачок, не донес до конца свою ношу? За такую находку тебя, может быть, хорошо бы отблагодарили твои самые главные муравьи. Или тебе не нужна награда? Тебе хочется побыть одному, как и мне? Ну тогда ползи, дружище, беги, лети на своих проворных лапках к свободе и удаче. А я, пожалуй, пойду вдоль твоего шоссе, к твоему дому, он всегда меня манил, — ведь он мне в диковинку, как был бы в диковинку тебе мой, человечий дом.

Шагал по еловым прошлогодним шишкам, по коричневым россыпям хвойных иголок, по хрупкому замшелому валежнику, по грязно-желтым пролысинам сухого песка. А потом началась чащоба.

Теперь нужно было раздвигать перед собой ветки и склонять голову почти до земли, пролезая под бородатыми хвойными лапами низкорослых елей. Но какая-то сила властно влекла меня. И мне стало казаться, что, чем дальше я иду в глубь леса, в чащобу, тем все меньше и меньше становится мой рост, и вот уже, должно быть, совсем скоро, как только приду в неведомый муравьиный город, вовсе превращусь в крошечного человечка, а может быть, даже в муравья.

И вот меня поведут к каким-то самым главным начальникам муравьиного народа. Те, обнюхав и ощупав мою одежду и облив ее какой-то едучей кислотой, строго спрашивают: «Кто ты?» Я не знаю, что им ответить. Кто же я? Назвать свое имя? «Я человек!» — радостно сообщаю я. Но этого оказывается мало моим строгим незнакомцам, они спрашивают опять: «А ты чем докажешь, что человек?»

Вот именно. Каким образом мне доказать, что я человек?

Поторапливайся, показывай, что ты и есть ты, а иначе быть тебе навсегда маленьким коричневым муравьишкой. «Ты живой, и мы живые, и не все ли равно, кем ты теперь станешь?» И тут я, наверное, заплачу от горя и от ужаса. «Что вы со мной делаете! — закричу я никому, кроме муравьев, не слышным муравьиным криком. — У меня же все человечье: и руки, и ноги, и голова». Муравьи-начальники захохочут: «Вы посмотрите только на этого глупого мураша, ну о чем он говорит? Ведь у него все как у нас, только хуже, некрасивее».

«Да отпустите же вы меня! — опять закричу я. — Ну вот ей-богу, я человек, потому что, потому что... мне просто нельзя насовсем превращаться в муравья, или в птицу, или в дерево, хоть оно тоже вроде нас, живое. Я умру, если буду стоять на одном месте, как сосна, или бегать по одним и тем же тропам, как муравьи, — мне нужно и ползать, и бегать, и летать, а иногда мне нужно оказаться сразу же и в небе и под землей, и справа и слева, в камне и в дереве...» — «Как же это возможно?! — закричат изумленные муравьи. — Ты нас, видно, хочешь одурачить, мы про такое не знаем».

«А так вот и возможно, — уже вполне оправившись от страха, скажу я. — Стоит мне только захотеть, представить — и все произойдет. Вот я захотел — и оказался рядом с вами, муравьями. А вот вы попробуйте-ка вообразить себя людьми, ну хотя бы мною...» — «Вообразить?! — переспросят муравьи растерянно. — Что такое вообразить?..»

И тут я опять обрету свой рост, свои руки, и ноги, и голову с коротко остриженными волосами. Я даже потрогал волосы рукой. На самом ли деле все на месте и не превратился ли я в муравья?

Разлапистым елям стало тесно, они уже вплотную прижимались друг к другу, все резче пахло сыростью и гнилью. Ноги все глубже проваливались во что-то зеленое, мягкое, топкое. Куда я зашел? Не пора ли поворачивать назад?

Но вот впереди просвет и высокий холм. А на нем как будто бы раскрытый черный зонт, и над зонтом — густая щетина тонких, острых, одинаково невысоких вершин. Их, может быть, сто и даже больше. Да ведь это елочный детский сад! Высоченные мамы и папы отступили, чтобы не загораживать небо, чтобы щедрее кормила земля их малышей. А дети каким-то чудом вместе оказались на возвышении и дружно тянулись к солнцу. Между их стволами, тонкими и оголенными почти до вершин, легко было разглядеть много коричневых холмиков, копешек. Это были муравейники. К ним тянулось муравьиное шоссе, и не только оно одно: много троп и дорог сбегалось к муравьиному городу. Там, впереди, неподалеку от самого высокого муравейника, я заметил широкий пень. Подошел к нему, увидел, что он сухой и чистый, сел на него, притаился.

Вместе со мной притаились черные елочки, высоченные сосны и ели, и в притаившемся воздухе я услышал, как что-то звенит над муравьиным городом — то был или шелест, или даже тихий шепот, радостный полет голосов. Может быть, я услышал в этот момент песню, она была вроде песенки гномов из сказки о Белоснежке, только без слов. И еще я услышал, как журчит сок под корою деревьев. И услышал еще я, как течет моя кровь под кожей по всему телу, как настойчивыми сильными ударами гонит ее мое сердце.

И вдруг я ощутил за своей спиной еще чью-то спину, узкую, слабую и почти бесплотную — это... мы так с тетушкой садились на пенек, когда уставали собирать грибы. Не бойся, не страшно... пусть она посидит. А вот еще кто-то. Слышишь, бьется чье-то сердце часто-часто... это, наверно, прибежал мой Саня Сидоров, или Штифтик, или вернулся Глеб Бородулин, понял, почувствовал, догадался, что надо прибежать ко мне и присесть, как бывало, а иначе... И все мои парни, все двадцать семь, давайте-ка присаживайтесь, посидим, тут всем хватит места. И ты, Мишка, садись, и ты, Катя, и уж конечно Славка Греков. Расскажи нам что-нибудь еще о таинственном мире, о рубеже двух веков, совершенстве вселенной. Слушаем тебя, слушайте все. Чу...

Но вот чье-то сердце вздрагивает, и я, кажется, слышу покашливания, хрипы — это бьется усталое сердце Кузьмы Георгиевича. Удар — остановка, удар, еще удар — остановка, остановка. Все затаились, все ждут, что будет, все думают только о нем, об этом утомленном сердце, и не знают, чем помочь. Ну, хоть свое вынимай и дари... И вдруг сердце Кузьмы Георгиевича начинает биться все свободнее и сильнее, в ритм с молодыми, и вот уже кто-то большой и надежный, с протяжным именем Мы-ы, соединяет нас. Теперь не страшно. Никому из нас никогда теперь не будет страшно за свою жизнь — до семидесяти, до восьмидесяти, до ста лет.

Но как мало все-таки отпущено человеку времени, даже меньше, чем деревьям, хотя бы вот сосне.

Нет, это не так! Конечно же, все это не так. Не меньше — больше, намного больше, чем сосне, и чем камню, и чем всему-всему, что есть на свете, дано человеку жить.

«Кар-р-р, — прокричала ворона над моей головой. — Ты попробуй-ка проживи еще хотя бы лет тридцать, а не то чтобы мои все триста».

«Напрасно ты, картавая, помешала мне думать. Твои триста могут быть и тремя мгновеньями. Время твоей жизни твое, да не твое, так что не хвались. Так и будильник, и песочные часы могут похваляться долгой своею жизнью.

А мои годы не в течении времени, а в том, как распоряжусь я им. Вот я здесь, но я уже и на Луне, шагаю по ее мягкой пыли, и снова я тут, рядом с деревом. Видишь, я сам как дерево. Две мои ноги — корни, две мои руки — ветви. Есть у меня и вершина — моя голова. Когда на твою птичью голову падает снег, ты всегда считаешь, что это снег, а я иногда думаю, что это белые цветы. Значит, это и в самом деле цветы, потому что, если я очень захочу, начало зимы может стать весною белого цвета. Весеннее любопытство мое может прорасти подснежниками, безысходная тоска моя иногда становится ряской на болоте. Трубят по чащобам олени моей любовью, срывается с неба орел моей хищностью, а черное горе мое вылетает с хрипом и скрежетом из твоей вечно голодной глотки, ворона».