Толстой Л.Н. - Полное собрание сочинений. Том 50 Страница 6

27 Н. Мало спал. Желчь поднялась, надо ее успокоить духовным орудием. Илья приехал, я поговорил с ним. Тезисы Грота. Зачем это? — Читал. Пришел Джунковск[ий], пошел с ним и Машей к Сытину. Заперто. Он не может устроить свою жизнь. Всё это от желания жить не по своей совести; от желания делать перед людьми, а не перед Богом. Письмо от Черткова, о том же, о деньгах: о том, как быть с ними. У одного их нет, у другого лишние. Джунк[овский] хочет служить и копить, чтобы купить землю, дом и кормиться с земли. Какой очевидный самообман. (Он не ужился на земле с Хилковым.) Ведь нужны ему не деньги и земля и дом, а ему нужно самому быть земледельцем и по любви и по привычкам. Если он в себе устроит земледельца, то он попадет на землю, а если нет, то никакие приспособления не сделают его им. Задача всех нас одна:8 из своего положения богатства, больших требований и отсутствия полезного труда для людей, выучиться жить с меньшими требованиями и не желать больших и выучиться делу наверно полезному людям. И к этому надо спускаться понемногу, т. е. по мере достижения того и другого. Вечер говорил с Дж[унковским] и больше ничего.

28 Н. Дурно спал, с дурными мыслями. Поздно встал, кончил чтение Покровского. Очень плохо, научно наивно и бестактно. Очень слаб, апатичен. Отче! помоги мне творить волю твою. Пошел к Сытину. А[лександру] Петр[овичу] место. Какой вздор. Отчего я найду место NN. Это сумашествие. После обеда та же апатия, читал получен[ное] Р[усское] Б[огатство]. Пришел Herrman переводить О жизни, дал ему. Пришли Брашнин, Тихомиров и Морокин, другой брат, тоже крестится на весь дом, такой же гладкий, наглый, так же с царем обедал, так же знает скептицизм и критику и т. п. и так же нагло самодовольно льстив. Жестокий тип.9 Потом в баню с детьми вместо 1 р[убля], как прежде — 12 к[опеек] за 3-х и так же хорошо и еще лучше.

29-го Н. Та же апатия, письмо от Бутурлиной, иду к ней. — А все-таки хорошо. Если готов умереть, то хорошо, а я хочу быть готов. У Бутурл[иной] узнал давно знакомую историю совершенного безумия (душевной болезни) ее мужа, положения, считающегося самым утонченно хорошим в нашем мире. Лева болен 2-й день — в роде тифа. Страшно, что будет страшно. Письмо от Лисицына трогательное по искренности. Элснер с своим романом. Тоже тихое сумашествие.

Посидел у Левы, поговорили, пошел в вечернюю школу, не решился войти, 2 часа ходил, в 11-м зашел и познакомился с учителями; пойду в четверг. Утром и потом стала всё чаще и чаще просветляться одна точка в писании. Может быть, нынче начну, что — сам не знаю, но о чем — знаю. Да, получил еще прекрасное письмо от Blake.

30 Н. Встал рано, Лева всё так же нездоров, затопил печку и вот сбираюсь писать. — Ничего не писал, кроме письма Лисицыну и выписки того, что у меня начато. Я всё гадаю по картам (пасьянсам), что писать? Из всех суеверий это одно, к к[оторому] меня тянет — именно к загадыванию, к спрашиванию у Бога, что делать? То или это? Освободиться от этого можно только тем, чтобы делать не для себя, а для Бога (тогда у него и спрашивать нечего). Для себя одно лучше другого, а для Бога всё одинаково хорошо или дурно, п[отому] ч[то] для него нужны не факты, а мотивы, по к[оторым] делается. Да, это гаданье есть признак силы личной жизни. При личной же жизни, мне кажется, что даже невозможно без гаданья. Поэтому то язычникам и нельзя б[ыло] начинать никакого дела без птицегадания и рассматривания внутренностей жертв. — Так всё утро гадал, спрашивал себя, что прежде писать, и решил кончать начатое, оказалось всего 10 штук. Пошел гулять. Обедал Грот и Кост[енька]. Книга Сталыпина две философии и его премии. Это поразительно по своей неясности, бессмысленности и претензии. И, в сущности, от Грота до него только градации. Вечером только сходил к сапожнику спросить о калошах. —

1 Декабря. Чтение газет и романов есть нечто в роде табаку — средство забвения. Тоже и разговор праздный. Стоит не делать этого, чтобы вместо этого: сидеть смирно и думать, или играть с ребенком, утешая его, или говорить по душе с человеком, помогая ему, или главное — работать руками. Утром приехал Стахович старший и Флеров — оба алкоголиконикотинцы; жалкие. Очень холодно везде. Постараюсь не читать и не гадать. Чтобы не читать, главное не надо бояться оставаться без дела, если нет настоящего дела, следуя правилу лучше ничего не делать, чем делать ничего. Тогда лучше труд, настоящий труд и отдых, а не всегдашнее ни то ни сё нашего мира.

2 Декабря. Сходил к сапожнику о калошах, шил, приехала М[арья] А[лександровна], пошел к ее брату. Больной, нервной, семья [?] плачет, целует руки, просит прощенья за то, что дурно обо мне говорил и думал. Вечером и он пришел опять просить прощенья. Пришел Тулинов, смеется, точно смешно от того, что ему приятно. Шил весь вечер дурно. Не ладилось.

1 Декабря продолжение. Утром доктор и Стахович. Оба алкоголе-никотинцы и рассуждают, а доктор даже лечит. Ходил за дровами. Хороший купец, не пьющий. Вечером был в школе. Поразила глупость и вялость и дисциплина механического ученья и тусклые без света глаза учеников: фабрика, табак, бессонница, вино. А нынче мальчики раздетые, из к[оторых] два ехали на конке, а два бежали за нею, без шапки. От заведенья слесарного, у Арб[атских] ворот, они бежали в полпивную на Плющиху. Все курят. Получил письмо от Броневского — раскаивается, но зато письмо ясно. Помоги ему Бог.

3 Декабря. Встал рано, сходил, купил колун, наколол и затопил печи, иду завтракать. — Читал, был Шенбель, умный старик. Привез статью о дешевом хлебе. Он прав. Прекрасно сказал мне о молитве: Б[ог] есть закон правды. И его умолить нельзя. И другое о том, что если нет сил гореть и разливать свет, то хоть не застить его. Прошелся. И во время обеда пришел Аркадий Егорыч Алехин. В мужицком платьи. Начал с своей истории. История страшная по грубости, дикости среды — и наша не лучше — но главное то, что во время рассказа он так освещал свою историю, такое тщеславие, эгоизм, самоуверенность, что пока он досказал ее, я потерял к ней интерес. Потом стал читать свои письма и свои рассуждения по Орфану о неправильности 5 заповедей и хотел остаться ночевать. Всё вместе произвело мучительное впечатление, к[оторое] я с трудом пересилил. —

4 Декабря 88. Встал поздно, скоро пошел к Алехину, застал его у брата читающим. Брат очень трогательный ученый. Пошел ходить к Орфано. Дорогой раздражился. Он говорит: отчего вы раздражаетесь, и мне стало стыдно. Говорить с ним нельзя, от болезненного самолюбия, но много хорошего. Дорогой, расставшись, думал: как бы приучить себя, встречаясь с людьми, ожидать и желать от них (для испытания себя, для уничтожения своей поганой личности), желать от них унижения, оскорбления и превратного о тебе мнения (юродство). Дома обедал, шил калоши. Приехали Сережа брат, милый, и потом Олсуфьев.

5 Декабря. Преступно спал. Встал поздно, пошел купить подметки Сер[еже] брату. Встретил доктора и неприятно. А надо, чтоб приятно было. Утро шил калоши. Ходил без цели гулять. После обеда Шенбель, сидел весь вечер. Он преимущественно из эконом[ических], по его словам, видов не отдавал детей в гимназию и приучил их работать; теперь у него 4 сына работают и 4 дочери. Боюсь, что он крутой самовольный человек, но умен, т. е. есть свои мысли. Его мысль о дешевом хлебе, о том, что не надо ничего делать свыше — т. е. от правительства — для установления правильных отношений между людьми, а только не мешать ходу вещей — гораздо значительнее, чем его статья. Он говорит, что дешевый хлеб сделает то, что люди откажутся от земельн[ой] собственности и ею спекулировать нельзя будет, а можно будет только ею кормиться, — то, что сделал Иосиф, то разделается. Оно и разделывается сейчас. Дешевый хлеб и множество потребностей богачей отпускает один винт. Только уничтожь подати и полная свобода.

6 Декабря 88. Так же поздно. Приехал брат Мар[ьи] Алекс[андровны]. Ничего не достал в Пет[ербурге]. Говорил с Сережей, с ним. Потом колол дрова, топил печку, шил, ходил без цели. Машенька, Сережа. Немного помогает мне правило: желать, сходясь с людьми, чтобы они тебя унизили, оскорбили, поставили в неловкое положение, а ты бы был добр к ним. Только один раз вышло. Шил калошу, погулял с Машей, навстречу Сер[еже] и Тане из театра — смотрели балет, голых. Сколько, сколько ясной работы впереди. В городах сотни тысяч проездных лошадей. Это всё не нужно. Через 50 лет этого не будет. Будет стыдно ездить здоровому.

7 Дек. 88. Поздно. Миша заболел. Соня послала еще за другим доктором. Когда это поймут ту простую вещь, что если бы доктора 10-рубл[евые] спасали, то каково же бы было положение бедных. И как бы тогда обвинять тех, к[оторые] бы убили старика, чтобы, ограбив на 10 р[ублей], нанять доктора и спасти молодого сына. — Вчера думал: Служить людям? но как, чем служить? Не деньгами, не услугами телесными даже: расчистить каток, сшить сапоги, вымыть белье, посидеть ночь за больным. Всё это и хорошо, может быть и лучше, чем делать это для себя, но может быть и дурно и, в сущности, бесполезно. Одно полезно, одно нужно — это научить его жить добро. А как это сделать? Одно средство: самому жить хорошо. Обман в том, что хотят учить так, чтоб виден б[ыл] плод ученья и тогда неизбежно учить словами. Ученье же своей жизнью — из верных верное, только не увидишь часто — почти всегда — плодов. И остается одно — жить хорошо. Помоги, Отец. До 3-х [часов] шил, написал письмо Ив[ану] Ив[ановичу] и свидетел[ьство], снес колодки, пошел за гвоздями, передал книжечки о пьянстве сапожникам. Опять лошадь зацепила за тротуар, стала, и опять толпа идет мимо и опять взялись, когда начал. Дома то же леченье больных, но, слава Богу, дружелюбно. Вечером Золотарев купец, пашет, жена и ее родные хотели жаловаться Долгор[укову], что с ума сходит. Живет в деревне. Потом Залюб[овский] и Рахманов. Оба идут жить с Новоселовым. Всё не уживаются люди: Джунк[овский] с Хилк[овым], Чертк[ов] с Озм[идовым] и Зал[юбовским], Спенглеры муж с женой, Мар[ья] Алекс[андровна] с Чертк[овым], Новос[елов] с Перв[овым]. Одна причина, что все преграды приличий, законов, к[оторые] облегчали сожитие, устранены, но этого мало; утешаться можно этим, но это неправда. Это ужасное доказательство того, что люди, считающие себя столь лучшими других (из к[оторых] первый я), оказываются, когда дело доходит до поверки, до экзамена, ни на волос не лучше. «Я с ним не могу жить». «А с ним не можешь жить, так и не живи вовсе — тебе именно с ним и надо жить». «Я хочу пахать, только не это поле» (то первое, к[оторое] довелось пахать). «Похоже, что ты только хвалился, а не хочешь пахать». (Так б[ыло] у меня со многим и многи[ми] и, особенно, с Сергеем Сытиным.) «Я не могу с ним жить, разойдусь, тогда будет лучше». Да что же может быть лучше, когда сделал хуже всего, что только можно сделать. Всё, бедность жизни, воздержание, труд, смирение даже, всё это нужно только для того, чтобы уметь жить с людьми, жить, т. е. любить их. А коли нет любви, так и это всё ничего не стоит. Вся пахота нужна, чтоб посев взошел, а коли топчешь посев, незачем было и пахать.