Данте Алигьери - Новая жизнь. Божественная комедия Страница 6

В этом сонете три части: в первой части я говорю о том, как я встретил Любовь и какой она мне показалась; во второй передано то, что она мне сказала, хотя и не все, из страха раскрыть свою тайну; в третьей говорю, как она исчезла от меня. Вторая начинается так: «Меня узрев…»; третья: «И этим словом…».

По возвращении я стал искать ту донну, которую владычица моя назвала мне на дороге вздохов; но для того чтобы мой рассказ был короче, я скажу лишь, что за малое время я настолько сделал ее своей защитой, что много людей толковало об этом вне границ благоприличия, — о чем не раз я думал с сокрушением. По этой-то причине, то есть из-за этих клевещущих слухов, которые обвиняли меня в порочности, Благороднейшая, что была разрушительницей всех пороков и царицей добродетелей, проходя по городу, отказала мне в сладчайшем своем поклоне, в котором заключалось все мое блаженство.[36] И, несколько отклонившись от того, о чем я ныне повествую, хочу я объяснить, какое благостное действие оказывал на меня ее поклон.

Говорю я: когда она появлялась с какой-нибудь стороны, то одна надежда на дивный ее поклон изгоняла все злое во мне и возжигала пламя милосердия, которое заставляло меня прощать всякому обидевшему меня. И если бы спросили меня тогда о чем-нибудь, то ответ мой был бы лишь один: «Любовь…» — и лицо мое исполнено было смирения. А когда приближалось уже мгновение поклона, Дух Любви,[37] уничтожив всех других чувственных духов, гнал наружу слабых Духов Зрения и говорил им: «Ступайте воздать честь Госпоже вашей», — а сам становился на их место. И если бы кто-нибудь захотел познать Любовь, тот мог бы сделать это, созерцая трепет моих очей. Когда же Благороднейшая отдавала поклон, Любовь не только не была препятствием, заслоняющим от меня невыносимое блаженство, но сама как бы от избытка сладости становилась такой, что тело мое, находившееся вполне в ее власти, не раз двигалось тогда словно тяжелый и безжизненный предмет. Из этого явствует, что в ее поклоне заключалось мое блаженство, которое во много раз превышало и превосходило мои силы.

Теперь, возвращаясь к предмету моего повествования, скажу, что, после того как мне было отказано в моем блаженстве, охватила меня столь великая скорбь, что, убегая от людей, удалился я в уединенное место орошать землю горькими слезами; а потом, когда эти слезы немного поутихли, я пошел в свое жилище, туда, где я мог печалиться, не боясь быть услышанным. И здесь, взывая к милосердию Госпожи учтивости и произнеся: «Любовь, помоги верному твоему!» — я уснул в слезах, точно прибитое дитя. И случилось в середине моего сна, что мне показалось, будто вижу я в моем жилище отрока, сидящего возле меня и одетого в белоснежные одежды; он же глядел с весьма задумчивым видом туда, где неподвижно лежал я; и после того как некоторое время он так глядел на меня, почудилось мне, будто он окликнул меня и сказал такие слова: «Fili mi, tempus est ut praetermittantur simulacra nostra».[38] Тогда показалось мне, будто я его узнал, ибо он окликнул меня так, как много раз в снах моих уже окликал меня; и, взглянув на него, я будто бы увидел, что он жалобно плачет и словно бы ждет от меня ответа; и вот, осмелев, я стал так говорить с ним: «Властитель благородства, отчего плачешь ты?» Он же ответил мне такими словами: «Ego tamquam centrum circuli, cui simili modo se habent circumferentiae partes; tu autem non sic».[39] Когда я поразмыслил о его словах, показалось мне, что он ответил мне весьма темно, поэтому я понудил себя заговорить и сказал ему такие слова: «О чем это, Господин мой, ты говоришь мне столь темно?» — на что он ответил мне простонародной речью: «Не спрашивай более того, нежели тебе полезно знать». И вот стал я с ним рассуждать о том поклоне, в котором мне было отказано, и спросил его о причине; на это он ответил мне вот каким образом: «Наша Беатриче слыхала от неких людей, говоривших о тебе, что та донна, которую я назвал тебе на дороге вздохов, испытала из-за тебя обиду; и потому Благороднейшая, которая есть недруг всяких обид, не удостоила поклоном твоей особы, боясь и сама подвергнуться обиде. А так как ей, быть может, отчасти известна твоя тайна, ибо давно она знает тебя, то я желаю, чтобы ты сложил несколько стихов, в которых рассказал бы о власти, какую я обрел над тобой ради нее, и о том, что ты принадлежал ей от раннего младенчества. В свидетели же этому призови того, кто об этом знает, и скажи, что ты просишь его поведать ей об этом; я же — ибо я сам и есть тот свидетель — охотно растолкую это ей, и так она узнает о твоем влечении, а узнав, оценит и речи хулителей. Слова же ты расположи так, чтобы они были как бы посредниками, но не обращайся прямо к ней, ибо это не пристало, и остерегись посылать их без меня куда-нибудь, где она могла бы их услышать, но изукрась сладостными созвучиями, в которых я пребуду всякий раз, как в том будет надобность». И, произнеся эти слова, он исчез, — и сон мой прервался. Я же, пораздумав, нашел, что это видение явилось мне в девятый час дня; и я решил, прежде чем покину свое жилище, сочинить балладу[40] и в ней исполнить то, что повелел мне мой господин; и вот я сочинил следующую балладу, которая и начинается «Баллада, ты…».

Баллада, ты должна найти ЛюбовьИ вместе с ней предстать перед мадонной,Чтоб слух ее, к мольбе моей склоненный,Владычица наполнила бы вновь.

Ты убрана, баллада, так красно,Что без сопровожденьяМогла б везде радушие найти;Но если сердце страхом смущено,Зови без промедленьяС собой Любовь, — вдвоем верней идти:Ведь та, кому должна ты весть нести,Ко мне враждой, я знаю, воспылала,И если б ты одна пред ней предстала,Она могла б не внять твоим словам.И ты придешь и, сладостно звеня,Промолвишь так пред нею,О жалости стараясь умолить:

«Мадонна, тот, кто к вам послал меня,Взывает, да посмеюЕго защитницей пред вами быть:Ведь то Любовь стремится изменитьЕго черты пред вашей красотою,Любовь велит склониться пред другою, —Прост умысел, и сердце верно вам».

Скажи: «Мадонна, крепости такойИсполнена в нем верность,Что только вами мысль его полна,Затем, что ваш он — и ничей другой».Что то — не лицемерность,Пусть у Любви разведает она.Но если, недоверьем смущена,Она в прощенье все же мне откажет,Пусть чрез гонца мне умереть прикажет,И, верный раб, я тотчас жизнь отдам.

Проси и ту, кто — жалости приют,Да медлит возвращеньем,Пока не сдержит слова своего:«Во имя строф, что сладостно поют,Не отступай моленьемИ вызволи холопа своего».И ежели она простит его,Пусть поспешит к нему его отрада.Ступай же в путь, любезная баллада, —Лети навстречу благостным вестям!

Эта баллада делится на три части; в первой я говорю, куда ей идти, и ободряю ее, дабы она шла уверенно, и говорю, кого надлежит ей взять спутником, ежели она хочет идти уверенно и безо всякой опасности; во второй — говорю о том, что надлежит ей передать; в третьей — позволяю ей пуститься в дорогу, когда захочет, отдавая ее путь в руки судьбы. Вторая часть начинается так: «И ты придешь и, сладостно звеня…»; третья так: «Ступай же в путь, любезная баллада…». Иной может упрекнуть меня и сказать, что непонятно, к кому обращена моя речь во втором лице, поскольку сама баллада есть не что иное, как те слова, которые я говорю; на это отвечу, что эту неясность я намереваюсь устранить и разъяснить в еще более неясной части этой книжки;[41] и тогда это поймет всякий, кто адесь усомнился и кто хотел бы упрекнуть меня.

После этого описанного выше видения, когда были уже сказаны слова, которые Любовь повелела мне сказать, стали во мне бороться и испытывать меня много разных дум, каждая почти неодолимо. Среди этих дум четыре, казалось мне, особенно сильно нарушали покой моей жизни. Одна из них была такова: «Благостно господство Любви, ибо оно отклоняет стремление верных ей от всего дурного». Другая была такова: «Нет, не благостно господство Любви, ибо чем более доверия ей оказывает верный ей, тем более тягостные и горькие мгновения вынужден он испытать». Еще одна была такова: «Имя Любви сладостно слышать, — поэтому невозможно, кажется мне, чтобы и действие ее не было по большей части сладостным, при том, что названия соответствуют названным вещам, как написано о том: «Nomina sunt consequentia rerum».[42] Четвертая была такова: «Донна, ради которой Любовь так утесняет тебя, не такова, как другие донны, и не легко тронуть ее сердце». И каждая из этих дум так одолевала меня, что принуждала останавливаться, подобно путнику, который не знает, какой дорогой направить свой шаг, или тому, кто хочет идти, но не знает куда. Когда же приходило мне на ум отыскать общий им путь, такой, где они все могли бы согласоваться между собою, то путь этот оказывался еще более враждебным мне, принуждая призывать Жалость и отдать себя в ее руки. И вот, пребывая в таком состоянии, я почувствовал желание написать стихи, и я сочинил тогда сонет, который начинается «Все помыслы…».