Неизвестно - Браво А. Комендантский час для ласточек Страница 6

«У нас такого не может быть», — беззаботно отмахивался Рей, а я — я повторяла, словно строки мартиролога, фразы, которыми перенасыщен учебник родной истории: заколот штыками, забит прикладами, посечен саблями, повешен, расстрелян, расстрелян, расстрелян… От лозунга пахло кровью, как от истертого, в багряном переплете, «Краткого курса истории ВКП (б)» 1938 года издания, который я, охочая до старых бумаг, хранившихся в книжном шкафу, выудила однажды с самого его дна. Да, есть память крови, возможно, она отложилась в костях, струилась по жилам девочки, чья колыбель стояла в той самой комнате дома на тихой улочке райцентра, где за десять лет до ее рождения умирал после сибирского лагеря, отплевывая туберкулезную кровь, ее прадед. Бабушка неохотно пересказывала по моей просьбе дикую историю о том, как ее отец, примерный колхозник, опоздав как-то из-за хозяйственной нужды на собрание — мороз стоял градусов тридцать пять, — вошел в помещение, где крестьяне под сенью бюста вождя народов в мертвой тишине слушали материалы очередного партсъезда, и, на замерзшие руки хукая, удивляясь холоду, выдохнул: «Ну и деньки настали!» Ночью его забрали. Эта история всякий раз вызывала у меня слезы бешеного протеста: как же вы не понимаете, кричала я взрослым, это было не что-нибудь — человеческая жизнь, бессмысленно растоптанная, как сорная трава! Я трясла бабушку за плечи, я требовала, чтобы она подтвердила, что такого не могло быть в стране, где я родилась для счастья, а ведь я уже знала из школьных уроков литературы, человек рождается для счастья, — и чтобы уничтожить его вот так, ни за что?!. В чем-то он должен быть виноват! Но бабушка понуро молчала, и мне приходилось примириться с тем, что это — было, и реки не пересохли, и леса не истлели, и небо не обрушилось на землю. В моей модели мира возник пролом, зиявший под ногами, — сквозняком просачивался через него холод небытия, этот пролом нужно было немедленно заделать, иначе невозможно было жить дальше. Заделать — но чем? Что могло пригодиться мне в качестве строительного материала? Речевки, стяги, бездумные фразы про готовность отдать жизнь за дело партии, легко произносимые моими одноклассниками? Но я — я не ощущала в себе такой готовности, так и сказала классной руководительнице, когда девочка из «г» класса предала меня.

Случилось так, что в своих одиноких прогулках по городу я однажды случайно оказалась в необыкновенном месте. Это был Свято-Воскресенский собор, — я ступила за железную ограду, и знакомое лишь по книгам ощущение настоящего охватило меня. Я полюбила ходить туда: там я могла отдохнуть от нудной муштры, надоевших домашних скандалов, вечного лицемерия взрослых — и однажды, из сострадания, что ли, взяла с собой девочку из параллельного класса. Она и рассказала все учителям. Потом я стояла на мосту между старым и новым городом; в старом цвел куполами собор, в новом гнездилась моя школа, — глядела сквозь закипающие слезы на черную ощеренную Березину, трудно освобождавшуюся ото льда. «Социализм или смерть!» — лозунг оказался вовсе не предложенным мне свободным выбором, это была жестко заданная формула: или ты с нами, или тебя нет. Конечно, ты где-то там есть, с киркой или метлой, объяснила учительница, но о том, чтобы реализоваться, можешь забыть. На том мосту я взвесила каждую часть альтернативы и отклонила обе. Я выбрала третий компонент, который в формуле отсутствовал: жизнь.

Барочная витая решетка с тихим жужжанием отъезжает в сторону. Пунцовые соцветия азалий нацелены на меня в упор, словно бессонно-бдительные звезды моей Родины, — здесь я на ее территории. Довольно крупная ящерка нахально перебегает мне дорогу. Что ж, скоро выяснится, хорошая ли это примета.

Вице-консул СССР в Сантьяго-де-Куба Дмитрий Владимирович долго рассматривает мой заграничный паспорт, горделиво украшенный двумя визами: кубинской — на постоянное место жительства, и советской — на три месяца, — рассматривает с легким отвращением, как будто жирную ящерицу. Даже золотой зуб у него во рту излучает холод.

— Ну и что? Срок вашей частной поездки истек. Почему вы до сих пор здесь?

— А где же мне быть?

— Как это где? — деланно удивляется дипломат. — В СССР, конечно.

— И что, разрешите спросить, мне там делать?

— Как это — что?! Ожидать разрешения советской стороны на постоянное проживание на Кубе.

— Разрешение есть. Это кубинская виза на ПМЖ запоздала, она догнала меня в Одессе, за час до отправления корабля, — а без этой визы меня не могли выпустить из страны иначе, чем в гости на три месяца. И вы это хорошо знаете.

— Однако ответ на наш запрос, действительно ли вам разрешен выезд из СССР на постоянное место жительства, до сих пор не получен. Так что поезжайте домой и ждите.

— Но ведь логичней подождать здесь, не правда ли?

— Но ваши три месяца истекли!

Мы оба прекрасно понимаем, что это игра, и я не могу отказать себе в удовольствии чуть подковырнуть чужую маску за отклеившийся краешек.

— Хорошо, — соглашаюсь с притворной покорностью. — Я готова ехать домой, — за счет консульства, разумеется.

Кагэбэшник растягивает губы в нормативно-плакатной улыбке, которая должна изобразить, что он сменил гнев на милость. Золотая фикса поблескивает уже довольно приветливо.

— Мой долг — вас предупредить.

— Спасибо. Можно идти?

Последний взгляд на интерьер кабинета, где сам кондиционированный воздух пропитан эманациями долга — как всегда, показушного. Однако если придерживаться набора нелепых альтернатив (вариантов «Социализм или смерть!»), вице-консул не шутит: они имеют право меня депортировать. Это может означать разлуку с моей маленькой, с Кариной. Еще одну разлуку.

Дикарская страсть кубинцев к пластмассовым цветам (при невероятной красоте живых, лезущих из земли на каждом шагу) и нейлоновым лентам позволяла мне иметь карманные деньги и покупать трехлетней Карине в русском книжном магазине роскошно иллюстрированные сказки. Но… к историям про Золушку и сестрицу Аленушку требовался синхронный перевод на испанский.

Карина год прожила на Кубе вдвоем с Фелипой. Загорелый чертенок, вцепившийся наманикюренными коготками в шерсть гумовского медведя, не обращая ни малейшего внимания на прослезившуюся мать, мало напоминал зеленовато-бледную, вечно простуженную девочку, которую год назад Рей отвез в Сантьяго. Именно ее цветущий вид приводил он в свое оправдание, когда я набросилась на него с упреками: «Ты ни слова не сказал о том, в каких условиях она будет жить! Без свежего воздуха! Без нормальной еды!» — «Но наша дочь живой и здоровый!» О, эта несокрушимая кубинская логика! Первая наша крупная ссора, к сожалению, несла в себе семена всех последующих.

Карина с утра до вечера как заведенная кружилась по крохотному «залу» (не выпускать же ее под колеса автобусов) — Фелипа называла ее terremoto, землетрясение; лихо отплясывала ламбаду и конго, подкладывала под платьице тряпье, делая себе «грудки», как у танцовщиц «Tropicana» — знаменитого местного мюзикла; красила губы уворованной у бабки помадой и — ни слова не понимала из моих «доченька дорогая». Зато по-испански она говорила правильно и быстро. «Оуе»,—обращалась она ко мне как к посторонней, за год забыв само слово «мама». Когда с ней пробовали заговорить по-белорусски, она смеялась этой странной игре. Я лила слезы над разверзшейся языковой бездной, как сестрица Аленушка над темной рекой. Рей составил для меня что-то вроде разговорника, складывавшегося в основном из лексики запретительно-разрешительной. Была заучена по-испански и дальнобойная фраза, которая выкатывалась, словно антибиотик резерва, в безнадежных случаях: «Мама с папой заберут игрушки и уедут назад в Беларусь». Карина недоверчиво поблескивала глазами и зубами и крепче прижимала к себе медведя со значительно уже поредевшей шерстью.

Именно Карина дала мне первые уроки испанского языка. Остановив ее быструю речь на непонятном слове, я спрашивала: «Donde esta eso?»— и пальчик дочери указывал на соответствующий предмет. «Как это называется?» — спрашивала я, ткнув, в свою очередь, на чашку или ботинок, и получала правильный ответ. Девочке явно нравилась эта игра с глупышкой-мамой, которая не знала, как называются самые простые вещи. «Mami, надо говорить не aсostate, а acuestate», — поправляла меня моя маленькая наставница, безошибочно ориентируясь в грамматических формах глаголов. Вскоре я усложнила задачу: «Vamos a llamar eso…» — и повторяла по слогам слова на родном языке. И чудесная же была у нее память! Или все дети без исключения обладают таким сокровищем? Прошло два месяца наших регулярных занятий, и Карина заговорила на своеобразной испанско-белорусской «трасянке», которая очень быстро разделилась на два правильных речевых потока. Настал день, когда я рискнула обсудить с ней проблему гражданства. «Кто ты: кубана или советика?» — «Я кубинка-кубиночка-кубинища!» — после такого озорного, но достаточно уверенного ответа маленькая гитана с распущенными по плечам волосами запела здешний национальный гимн, а потом, разбросав свои книжки, вытащила журнал с портретом на обложке: «Смотри, смотри! Это Фидель! Родина или смерть!»Я не придумала ничего умнее, кроме как спросить, раскрыв на первой странице советский букварь: «А это кто?» — «Abuelo…» («Дедушка…») — неуверенно взглянула на меня моя подкованная в другой идеологической кузнице дочь.