Станислав Меньшиков - На Старой площади Страница 6

Будучи решительно не согласен с такой оценкой, я выступил с собственным мнением, которое расходилось с мнением большинства присутствующих. Я отрицал необходимость идти американцам на односторонние уступки в вопросах ядерного оружия, подчеркивая, что наша мягкость не даст нам каких-либо дивидендов в экономической сфере. Из выступлений венгерских коллег я понял, что американская дипломатия специально заигрывала со странами Восточной Европы, обещая им экономическое сотрудничество в обмен на отказ от единого фронта с Советским Союзом по вопросам ракетно-ядерных вооружений. Конечно, можно было понять собственные интересы Венгрии, которая прямо не участвовала в ракетном соревновании, но очень нуждалась в западных кредитах для модернизации своей экономики. Кстати говоря, слушая венгров, я понял, что проводимые ими тогда рыночные реформы (намного раньше, чем они начались у нас) ощутимого положительного эффекта не давали. Переживавший собственные трудности СССР серьезно помочь им не мог (сверх поставок нефти по низким ценам). Отсюда и возникало естественное тяготение к западному рынку и неприятие нашего жесткого внешнеполитического курса, который, как считали местные аналитики, был отчасти повинен в очередном кризисе советско-американских отношений. Вместе с тем в то время отказываться от поддержки СССР перед лицом агрессивно настроенной администрации Рейгана было по большому счету предательством общих интересов наших стран.

Что касается «рейганомики», то она вела к колоссальному росту двух финансовых дефицитов — федерального бюджета США и их платёжного баланса. Американская экономика могла выдержать такой двойной прессинг только при условии массивных продаж облигаций казначейства США иностранным инвесторам, т.е. за счёт многомиллиардных заимствований в Западной Европе и Японии. Тем самым сокращались и возможности западного кредитования Восточной Европы. Свои соображения я изложил открыто, не прибегая к особой дипломатии.

Это вызвало недовольство Радика Богданова, который в личном разговоре стал упрекать меня во внесении разнобоя в позицию советской делегации. Я отвечал, что мы общей позиции не вырабатывали, спор был научный, а потому каждый имел право говорить от себя. Кроме того, я прямо сказал ему, что не имею права не реагировать на взгляды и оценки, которые расходятся с советской внешней политикой. Богданов понял, что нажимать на меня бесполезно, и больше к этому вопросу не возвращался. Тем не менее он счёл нужным о наших разногласиях информировать Дьюлу Хорна, который тогда работал заместителем заведующего международным отделом ЦК венгерской партии. После завершения семинара, когда мы уже вернулись в Будапешт, Хорн пригласил меня одного на ужин в одном из столичных ресторанов. После светского обмена впечатлениями о только что прослушанной венгерской оперетте в местном театре и вопросов об общих знакомых Дьюла осторожно перешел к оценке прошедшего семинара. Суть сказанного сводилась к тому, что не хотелось бы, чтобы я в своем отчёте в ЦК акцентировал внимание на возникших разногласиях. Хорну было прекрасно известно, что, несмотря на лично очень хорошие отношения между Л.И. Брежневым и венгерским руководителем Яношем Кадаром, в «братском» отделе ЦК КПСС венгерских товарищей считали ревизионистами. И мой хозяин по столу опасался, что к этому антивенгерскому хору у нас присоединится отдел Пономарева. Тем более что на семинаре вскрылись особые взгляды венгерской стороны по вопросам внешней политики, а это уже пахло не ревизионизмом, а нечто большим.

В то время моему собеседнику было уже под пятьдесят (он родился в 1932 году), т.е. был всего на пять лет моложе меня, и мы могли в неформальной обстановке говорить на равных. Это был приятный, внешне обходительный человек, умевший казаться искренним. До прихода к власти в стране коммунистов он несколько лет работал механиком на заводе, основанном известным немецким концерном «Сименс». В 1949 году новая власть направила его на учебу в Финансовый институт в Ростове-на-Дону, который он окончил в 1954 году (по-русски он говорил свободно и практически без акцента). После нескольких лет работы в министерстве финансов он был взят на дипломатическую работу, а с конца 1960-х годов перешёл в международный отдел ЦК партии. Одним словом, это был образованный и опытный чиновник, хорошо осведомленный в вопросах внешней и экономической политики. Тот факт, что он не стал дезавуировать высказывания своих ученых коллег на семинаре, только подтвердил сложившееся у меня мнение, что они нисколько не импровизировали, а отражали линию, складывавшуюся в руководстве венгерской партии и государства.

Я тогда сказал Хорну, что в отчёте напишу всё, как есть, а уж начальство пусть разбирается. В конце концов научная дискуссия тем и ценна, что в ней участники высказываются свободно. Хорн понял меня по-своему.

— Вы не думайте, — сказал он, — я не какой-нибудь правый оппортунист. Мы все из рабочей среды и в партии не первый год. Знаете, в 1957 году во время восстания в Будапеште контрреволюционеры повесили моего родного брата на фонарном столбе. Он был тогда первым секретарем горкома партии. Этого забыть нельзя.

Его слова глубоко врезались мне в память. Такой товарищ не может быть предателем. Мы молча помянули его брата и вскоре разошлись.

Как оказалось, Богданов по возвращении в Москву пожаловался через Г. Арбатова моему начальству. Меня вызвал А. Черняев и потребовал объяснений. Но, выслушав мой рассказ и прочитав отчет, промолчал и больше к этой истории не возвращался. Впрочем, как стало ясно с годами, что-либо изменить в позиции венгров было невозможно — ни при тогдашних наших лидерах, ни тем более при М. Горбачеве.

Что касается Дьюлы Хорна, то через несколько месяцев он стал заведующим международного отдела ЦК своей партии. Но это было только началом его взлёта в заоблачные политические высоты. В 1985 году он стал государственным секретарем, а в 1989 году — министром иностранных дел Венгрии. Как потом сообщалось в прессе, не без участия его ведомства в конце 1990 года через венгеро-румынскую границу была переброшена группа западных агентов, которые организовали в Трансильвании восстание, приведшее к падению и казни румынского президента Николае Чаушеску. Вскоре коммунисты в Венгрии потеряли власть, но Хорн возглавил крупную фракцию партии в парламенте. В 1994 году, уже после водворения в стране капитализма, коммунистам удалось выиграть очередные парламентские выборы, и мой будапештский знакомый был назначен премьер-министром. Запад не препятствовал этой «малой реставрации». За четыре года его правления мало что изменилось в жизни народа, и в 1998 году в возрасте 66 лет он окончательно ушел с политической арены. Памятуя наш разговор в 1982 году, я карьере Хорна нисколько не удивился.

Социал-демократы

На нашем отделе лежали также контакты с социал-демократическими партиями, главным образом в Западной Европе. Эта сфера деятельности КПСС открылась только после смерти Сталина, но долгое время была скована общей атмосферой холодной войны и стала заметно оживляться только с 1970-х годов в период разрядки при Л.И. Брежневе. Заслуга в этом безусловно принадлежала Б.Н. Пономареву, который не мог не видеть постепенное падение роли компартий в странах капитализма и искал другие каналы для расширения нашего влияния в рабочем движении и левых кругах этих государств. Конечно, при этом сохранялись глубокие идеологические различия, но обе стороны искали и находили общие интересы, главным образом по вопросам войны и мира. Проще говоря, мы видели в социал-демократах немалую силу, которая при известных условиях могла сдерживать наиболее агрессивные и проамериканские круги в своих странах.

К тому времени, когда я пришел в ЦК, стали практикой обмен делегаций с некоторыми ведущими социал-демократическими партиями Европы, приглашение наших делегаций на их съезды и даже наше присутствие на конгрессах Социалистического Интернационала. Ничего подобного при Сталине, когда социал-демократов у нас именовали «социал-предателями», а то и «социал-фашистами», представить себе было бы невозможно.

Мое участие в этих контактах было эпизодическим. Первым таким опытом была поездка в Хельсинки на семинар с финскими коллегами.

Эта была первая социал-демократическая партия, с которой у КПСС наладились рабочие связи. Перед Второй мировой войной финская социал-демократическая партия была настроена резко антисоветски, а её многолетний лидер и премьер-министр страны Вяйнё Таннер был одним из ярых сторонников вовлечения Финляндии в войну на стороне фашисткой Германии. После войны он был осужден как военный преступник, но отсидел менее трёх лет, вернувшись в 1957 году на пост председателя СДПФ. С середины 1950-х годов его влияние ослабло, к руководству партии пришли новые люди, которые из прагматических или идейных соображений пошли на дружественные контакты с КПСС. Для нас это был важный прорыв, окно в прежде закрытую для нас часть западной политической элиты.