user - Содержание Страница 6

осадка. Я понял, что он великодушен к мертвым и действительно

не возражает против того, чтобы кто-нибудь исполнял сочинения

моего отца.

В данном пункте он сильно отличался от непримиримо

прогрессивной общественности.

Примерно в это же время произошел такой эпизод. Дима Гаранин

(муж Лены Кушнеровой) пригласил своего приятеля, человека в

высшей степени прогрессивного, послушать в Рахманиновском

зале Консерватории камерное сочинение моего отца «Три

стихотворения Федора Сологуба». (Партию рояля исполняла

Лена, пела Раиса Левина.) И получил в ответ:

– Ни за что я туда не пойду, потому что музыка эта бесовская!

XIII

Списки стандартных фраз. Угроза

Примерно через год после описанной выше встречи с Есениным-

Вольпиным мне попалась в руки книжка, написанная Андреем

Амальриком, в которой он рассказывает, в частности, о своем

тюремном и лагерном опыте 1960-70-х годов. Мне бросились в

глаза два эпизода, относящиеся к 1972-ому году:

« <…> Первым «источником» показаний была запись моего

интервью Си-Би-Эс, приложенная к делу и очень понравившаяся

при чтении, следователь по ней инструктировал свидетелей

(здесь и далее курсив мой. – А. Л.), считая, видимо, что раз я то-

то и то-то говорил корреспонденту Си-Би-Эс, так мог повторить

и в лагере. Вторым «источником» было собственное воображение

зэков, подогреваемое желанием угодить начальству. Показывая,

что я постоянно выключал радио – что правда, добавляли, что я

называл передачи «коммунистической блевотиной» – чего я не

делал. <…> »*

« <…> Грязнев, верзила со змеиной головой, сидевший за грабеж,

показал, что я называл радиопередачи «блевотина» или «блеф» –

следователь предпочел «блевотину» <…> »**.

К тому времени из диссидентской литературы я уже знал, что в

системе НКВД были распространены списки стандартных

антисоветских фраз, которые инкриминировались арестованным

гражданам, причем списки, предъявляемые интеллигентам,

отличались от списков, предназначавшихся рабочему классу***.

Я понял, что «блевотина», предъявленная на допросе Вольпину, и

та, что была приготовлена для Амальрика, почерпнуты из одного

* Амальрик А. Записки диссидента. М.: Слово, 1991, с. 305.

** Там же, с. 307.

*** См., например, Мандельштам Н. Я. Воспоминания. Книга первая.

Париж: ИМКА-ПРЕСС, 1982, с. 86.

источника. Я вспомнил рассказ Вольпина о своих допросах,

происходивших в 49-ом году («там была какая-то каша»), и мне,

наконец, стало ясно, что ему в тюрьме зачитывали именно списки

из стандартных фраз. Сам же он, насколько я его тогда понял,

продолжал считать, что все это результат доносов и показаний

многих людей.

Вот две половины ключа и склеились. Думаю, что мне нет нужды

повторять, из какого вещества они были сделаны.

Естественно, возникает вопрос: а зачем – в сталинские времена

– вообще были нужны эти списки? На очных ставках арестанту

и так припомнят все, что он сболтнул в большой компании. И за

то, что он сболтнул в большой компании, его и так можно

засадить на столько, на сколько требуется. Но человек может

начать думать. По неуловимым признакам он может вычислить

стукача, а это уже угроза всей системе.

Списки нужны были для того, чтобы стукач мог спать

спокойно, а человек, выйдя на волю, пошел бить морду

неизвестно кому.

Итак, зачем были нужны такие списки, мы выяснили. Теперь

остается понять, почему они действовали. Дело, видимо, в том,

что люди склонны переоценивать степень своей

индивидуальности. А фактически внутри одного культурного

слоя все говорят и думают примерно одно и то же.

Существенно также и то, что люди по своей природе склонны

доверять подброшенным уликам.

(Вышеприведенные рассуждения не являются моими

собственными, а заимствованы мной из диссидентской

литературы.)

Теперь я должен остановиться на том, почему Вольпин, следуя

ходу своих рассуждений, был вынужден считать моего отца

недалеким человеком.

Действительно, в «деле» Вольпина имелось более чем достаточно

фраз, которые он произносил на публике, и эти фразы были ему

предъявлены на очных ставках со свидетелями. Зачем же тогда

стукач передавал следователю в руки и те фразы, которые он

слышал от Вольпина наедине? Ясное дело, что этот стукач не

задумывался над своим возможным разоблачением, не дорожил

своей репутацией. Вообще, был человеком тупым. (Что касается

умственного потенциала моего отца, то я отсылаю читателя к

Приложению 2, где в одном из писем М. В. Юдиной все сказано

достаточно ясно.)

Когда я понял, в результате какого именно технического приема

подозрение в доносительстве пало на моего отца, я попытался

еще раз (третий по счету) встретиться с Вольпиным и объяснить

ему, что же, по моему мнению, произошло в 49-ом году. Но

Вольпин был уже у себя дома, в Америке. Больше мы с ним

никогда не виделись и не разговаривали.

Я спрашивал себя: почему же Вольпин, этот специалист по

математической логике, не засомневался, что в тюрьме его не

только мучили, но и дурачили? Он просто должен был прийти к

моему отцу и попытаться во всем разобраться. Но он и пришел. А

отец начал на него кричать.

Почему же мой отец так поступил? Ну, во-первых, для него

доказывать свою невиновность было унизительно. А во-вторых,

ему пообещали, что если он будет слишком уж успешно

объяснять, как все было на самом деле, кое-что сделать с его

семьей. Эта угроза фактически лишила отца возможности

оправдаться. В послесталинские времена она означала уже не

арест, а, скорее, просто чью-то проломленную голову.

Отец помнил об этой угрозе до самой смерти.

XIV

Отец оклеветан случайно?

И все-таки я не был полностью удовлетворен тем решением

проблемы своего отца, которое удалось найти. Выходило, что

мой отец был оклеветан «методом стандартных фраз», т. е.

случайно. Если бы следователь вынул из кармана другой листок

или Вольпин выругался другим словом, то подозрение пало бы не

на моего отца, а на кого-то другого. В то же время угроза,

высказанная отцу, была чем-то явно не случайным. (Отец

никогда не называл мне имени человека, который угрожал ему.)

Поэтому необходимо было найти еще какое-то решение, в

котором случайность не играла бы роли. Самостоятельно

додуматься до него я был не в силах. Но тут помогла Вера

Ивановна Прохорова.

XV

О Вере Ивановне

В 1998-ом году вышла книжка воспоминаний о моем отце. Мы

отправили ее в редакцию газеты «Известия», надеясь, что там в

отделе культуры ее прочтут и появится какая-нибудь рецензия.

Никакой рецензии, естественно, не появилось. Вместо этого через

три дня вышла статья А. Григорьева размером с газетный лист,

которая называлась «Прохоровы с Трех гор» («Известия», 12 мая

1998, № 84).

Вот цитата из этой статьи, относящаяся персонально к моему

отцу:

«…вскоре мы оказались в подвале, где мне предъявили ордер на арест

∗

(кстати, уже месячной давности) и повели на обыск . Один вопрос

стучал в голове: «Кто?!»

Допросы шли полгода. Устраивались и очные ставки. С сестрой Шуры,

ее доброго приятеля <…>.

Приговор гласил: 10 лет без права переписки за агитацию по ст. 58-10.

Слава Богу, это означало и впрямь 10 лет, а не расстрел. Но куда

страшнее было предательство друга. С тех пор она выбросила из своей

речи выражения вроде:

«Генрих Густавович (Нейгауз) мне говорил…», или «Роберт

Рафаилович (Фальк) сказал…».»

 В.И. Прохорова была арестована в августе 1950 г. (см. статью А.

Григорьева).

В начале этого отрывка «добрый приятель Шура» – это мой отец.

В конце отрывка «предательство друга» – это тоже про моего

отца.

То, что в обоих случаях употреблены разные термины, – не

случайно. Это говорит лишь о том, что В. И. Прохорова не до

конца уверена в виновности моего отца.

Это вполне интеллигентный отрывок. Он даже не выглядит как

месть моему отцу (напомню, что отец к тому времени уже 11 лет

как умер). В случае чего можно сказать, что добрый приятель

Шура – это один человек, а предавший друг – кто-то другой.

Вообще может показаться, что раз полной уверенности в

виновности моего отца нет, то торжествует презумпция