Москва, слезам не верит - Наталина Белова Страница 6

Я подошёл к подножию лестницы как раз вовремя: Бэлл вертящейся петардой скатилась в мои объятия в облаке спутанных янтарно - рыжих волос и розовых искр, обвила меня ногами и стукнула по спине школьным рюкзаком и видавшей лучшие деньки пушистой пони по имени Форсуна.

— Здорово, малолеточка, — сказал я, чмокнув дочку в макушку лба. Бэлл была лёгкой, как сказочная фея. — У как у тебя, неделя прошла?

– Да дел выше крыши, и да я тебе не малолеточка, — сурово сказала она, держась со мной нос к носу. — А что означает малолеточка?

Бэлл восемь лет, она худенькая, ранимая и как две капли воды похожа на свою родню с материнской стороны; мы-то, Лилл, крепкие, толстокожие, с жёсткими волосами, рождены для тяжёлого труда в северном климате. Только глаза у неё не как у матери. Когда я впервые увидел, её она уставилась на меня моими собственными глазами — два огромных голубых озера, поразивших меня почище электрошокер. До сих пор от них у меня сердце начинает заходиться. Пускай Юлия и соскребла с себя мою фамилию, как устаревший адресный ярлык, забивает холодильник апельсиновым соком, от которого меня воротит, как шавку и приглашает Педофила Дени на мою половину кровати, но от этих глаз ей никуда не деться.

— Это волшебная фея-обезьянка, которая живёт в волшебном лесу, — сказал я.

Бэлл бросила на меня взгляд, в котором читалось одновременно” да ну” и ещё” ври побольше”.

— Так и чем это ты так у нас занята?

Дочка соскользнула с меня и со стуком приземлилась на пол.

— Мы с Бэлл и Кларой завели собственную группу. Я нарисовала тебе картинку в школе, потому — что мы придумали танец, и можно мне красные сапожки? И Клара написала песню, а ещё...

В какой-то миг мы с Юлией чуть не улыбнулись друг другу поверх её головы, но Юлия вовремя опомнилась и снова взглянула на часы.

На подъездной дорожке мы столкнулись с моим приятелем Ферми — образцово законопослушным парнем, который ни разу даже не припарковал свою” ауди” на двойной сплошной (это я знал наверняка, потому — что пробил его номера, ещё когда он впервые ужинал с Юлией) и вовсе не виноват, что выглядит так, будто вот-вот сейчас рыгнет.

— Добрый вечер. — Он кивнул судорожно, как если бы его поджарили на электрическим стуле. — Здравствуй, Бэлл.

– И как ты его называешь? — спросил я Бэлл, пристегнув её в детском кресле; тем временем прекрасная, как Реймс Билли, Юлия целовала Ритме в щеку на пороге.

Бэлл пригладила гриву Клавы и дёрнула плечами:

— Мама хочет, чтобы я звала его” дядя Ритме”.

– А что ты?

– Я вслух никого не назвал. А про себя зову Семяножкой. Она глянула в зеркало заднего вида, проверяя, не попадёт ли ей за это прозвище, и приготовилась строптиво выпятить подбородок.

– Прекрасно! Ты прям вся в меня! — рассмеялся я и, не сняв машину с ручника, с ревом развернулся. Юлия и Осьминожка так и подскочили.

* * *

С тех пор как Юлия образумилась и вышибла меня из особняка, я живу в огромном многоквартирном дома на набережной, который был построен в восьмидесятые, судя по всему, не кем иным, как Давид Ланчер. Ковры здесь такие пушистые, что напрочь заглушают шаги, зато, как вокруг гудят пять сотен мозгов, слышно даже в три утра — это мечтают, надеяться, тревожатся, планируют и думают жильцы. Я вырос в захудалом многоквартирнее и, казалось, могу привыкнуть даже к жизни на птицефабрике, но тут другое. Всех этих людей я не знал, даже и не видел никогда. Почем знать, может, они вообще дома не покидают, забаррикадировались в своих квартирах и ворочают мозгами. Даже во сне я краем уха прислушиваясь к этому гудению, готовый выпрыгнуть из постели и затащить свою территорию.