Keith Richards - Life Страница 7

Я ненавидел детский сад. Я ненавидел любую школу. Дорис рассказывала, что я страшно нервничал — как-то ей пришлось нести меня домой на спине, потому меня так трясло, что я просто не мог идти. И все это еще до подкарауливания и до битья. Кормили нас тогда чем-то ужасным. Помню, в детском саду меня заставляли есть «цыганскую запеканку», от которой меня воротило. Я отказывался. Это был пирог, куда совали какую-то дрянь, не то мармелад, не то карамель. В детском саду его пробовали все, некоторым он даже нравился. Но я представлял себе десерт по-другому, а меня пичкали этим и угрожали, что накажут или оштрафуют. Прямо как у Диккенса. Я должен был выводить своей детской ручонкой триста раз «Я не буду отказываться от еды». После такого испытания — «Я, я, я, я, я, я... не, не, не, не...» — я его проглатывал.

Считалось, что у меня норов. Как будто его больше ни у кого нет. Обзаведешься тут норовом, когда насильно кормят «цыганской запеканкой». Оглядываясь назад, можно сказать, что британской системе образования, которая приходила в себя после войны, работать было особенно не с кем. Учитель физкультуры еще недавно тренировал спецназовцев и не понимал, почему он не может обращаться с тобой так же, как с ними, пусть даже тебе пять или шесть лет. Сплошь и рядом бывшие военные. Все эти ребята побывали на Второй мировой, а некоторые только вернулись из Кореи. Вот такие у тебя были авторитеты и такое воспитание — гаркающим голосом.

Меня могли бы наградить медалью за выживание в условиях тогдашней государственной стоматологии. Визиты к дантисту по плану проходили, кажется, дважды в год — объезжали с осмотрами, — и моей мамочке всегда приходилось меня туда волочь под аккомпанемент истошных криков. Она также должна была тратить какую-то часть тяжело достававшихся денег, чтобы умилостивить меня после, потому что каждый такой визит превращался в настоящий ад. Никакой пощады. «Сиди тихо, кому сказал!» Красный резиновый фартук, как в страшилках Эдгара Аллана По. Бормашины в ту пору — 1949-1950 годы — представляли собой неустойчивые конструкции с ременным приводом, а к креслу тебя пристегивали как к электрическому стулу.

Доктор, кстати, был еще одним бывшим военным. От всего этого я сильно попортил себе зубы — выработавшийся страх перед хождением к стоматологу к середине 1970-х вылился в видимые последствия, а именно в полный рот почерневших зубов. Эфир обходился дорого, поэтому тебе давали нюхнуть самую малость. Плюс они больше любили удалять, чем лечить. Рвали все, что можно: дергали изо всех сил с минимальным наркозом, и ты просыпался посреди удаления, видел этот красный резиновый шланг, маску у себя на лице и чувствовал себя пилотом бомбардировщика, только без бомбардировщика. Красная резиновая маска и человек, нависающий над тобой, как Лоуренс Оливье в «Марафонце». Первый раз я встретил дьявола во плоти — так мне почудилось. Под наркозом я увидел трезубые вилы, дьявол хохотал мне в лицо, потом я отхожу, открываю глаза, а он: «Не визжи у меня сегодня еще двадцать таких, как ты». И все, что мне тогда досталось за муки, — никому не нужный пластмассовый пистолет.

Прошло время, и городской совет выделил нам квартиру. Две спальни и гостиная над овощным магазином в небольшом торговом ряду на Частилиан-роуд — она существует до сих пор. Мик жил на соседней Денвер-роуд. Понтовый город, так мы называли этот район, хотя вся-то разница была между отдельными и полуотдельными домами. До Дартфордской пустоши было пять минут на велике, и всего через две улицы находилась моя следующая школа, та самая, куда мы ходили вместе с Миком, — Уэннвортская начальная.

Я съездил прогуляться в Дартфорд не так давно. На Частилиан-роуд в принципе осталось все как было. Вместо овощной лавки теперь цветочная под названием «Нежный кентский цвет» — её хозяин с фотографией в рамке на подпись выскочил мне навстречу почти в ту секунду, когда я вылез из машины. Он как будто поджидал меня с этой фотографией — безо всякого удивления, как если бы я заезжал к нему раз в неделю, а между тем я не был здесь тридцать пять лет. Я оказался внутри нашего старого дома и моментально вспомнил, на сколько ступенек нужно подняться. Первый раз за пятьдесят лет я вошел в комнату, где ютился когда-то сам и где теперь ютится хозяин-флорист. Крохотная комнатка, точно такая же, как была, а еще в одной, напротив, через три фута лестничной площадки, обитали Берт с Дорис. Мы прожили там примерно с 1949 по 1952 год.

Напротив нашего дома были кооператив и мясной магазин — там меня покусала собака. Мой первый собачий укус, полученный от злобной псины, которая была привязана снаружи. Табачная лавка Finlays располагалась на противоположном углу. Почтовый ящик находился там же, где сейчас, но на Эшен-драйв раньше была огромная яма на месте падения бомбы, а теперь её закатали. В соседнем доме жил мистер Стедман. У него имелся телевизор, и он отдергивал занавески, чтобы нам, мелкотне, тоже можно было поглазеть на это чудо. Но самое худшее воспоминание, самое болезненное, накатившее на меня, когда я стоял на нашем заднем дворике, было про день гнилых помидоров. Со мной в жизни случилось немало неприятности, но этот день так и остался одним из самых ужасных. Хозяин магазина всегда складировал использованные ящики из-под фруктов и овощей на заднем дворе, и однажды мы с дружком нашли среди них мешок испортившихся помидоров. Мы передавили все содержимое — устроили помидорный бой и загадили что только можно, включая всего меня и всего моего дружка, окна, стены и т.д. В дом мы не заходили и продолжали швыряться друг в друга. «Получай, свинья!» — и гнилым помидором по лицу. Когда я наконец зашел домой, моя мамочка напугала меня буквально до усрачки.

— Я вызвала кого надо.

— Кого вызвала?

— Кого надо. Он заберет тебя с собой, потому что ты совсем отбился от рук.

Тут я разревелся.

— Смотри, через пятнадцать минут он будет здесь. Сейчас придет и заберет тебя в интернат.

И тогда я обкакался. Мне в ту пору было шесть или семь.

— Ма-а-ам! — я на коленях, прошу и умоляю.

— Ты мне осточертел. Ты мне больше не нужен.

— Ну мам, ну пожалуйста!

— А еще скажу отцу.

— Ну ма-а-ма-а-а!

Жесткое испытание. Дорис была неумолима — продолжала в таком духе примерно час. Пока я не уснул в рыданиях — и только потом понял, что никакого «кого надо» не существует и она мне наврала. Понять бы еще почему. Ну в самом деле, не из-за кучки же гнилых помидоров. Наверное, мне нужно было преподать урок: «Как себя вести нельзя». Дорис никогда не была мамашей-надзирательницей. Она просто говорила: «Все будет так-то и так-то, пойдешь туда-то, сделаешь то-то». Но уж в тот раз она нагнала на меня страху божьего.

Хотя, по правде, богобоязненностью наша семья не отличалась. Среди моей родни нет ни одного, кто был бы связан с организованной религией. Вообще никого. Один мой дед был закоренелым социалистом, и бабушка, кстати, тоже. Церковь, религиозный культ считались чем-то, чего нужно остерегаться. Никто не спорил с учением Христа, никто не говорил, что Бога нет и все в таком духе. Просто подразумевалось, что от религиозных сборищ нужно держаться подальше. К священникам относились с большим подозрением: увидишь на улице человека в черном сюртуке — переходи на другую сторону. И поосторожнее с католиками, эти даже похитрее будут. У моей родни на все это не было времени. И слава богу — по воскресеньям и так было скучно, а стало бы еще скучнее. Мы никогда не ходили в церковь и даже не знали, где она находится.

Я отправился в Дартфорд с моей женой Патти, которая никогда там не была, и дочкой Энджелой, которая нас повсюду водила, потому что, как и я, выросла в Дартфорде под присмотром Дорис. Мы стоим на Частилиан-роуд, и вдруг из соседнего заведения — крохотной «унисекс»-парикмахерской под названием Hi-Lites, максимум клиента на три, — вываливается где-то штук пятнадцать молодых парикмахерш хорошо мне знакомого возраста и типажа. Жалко, что всего этого не было здесь в мою бытность. Унисекс-салон. Представляю, что бы сказал на это хозяин овощного магазина.

В следующие несколько минут происходит следующий, хорошо знакомый по опыту диалог.

ФАНАТКА: Извините, пожалуйста, не дадите нам автограф? Напишите — для Энн и всех девушек из Hi-Lites. Или заходите, мы вас пострижем. Вы сейчас случайно не на Денвер-роуд, где жил Мик?

К. Р. Следующая улица, да?

ФАНАТКА: И напишите еще для моего мужа.

К. Р. О, вы замужем? Вот черт.

ФАНАТКА: А что такое? Может, все-таки заглянете в салон...Сейчас, только бумажку найду. Мой муж офигеет.

К. Р. А я уже подзабыл, что это такое, когда на тебя нападает толпа дартфордских девчонок.

ФАНАТКА ПОСТАРШЕ: Они все слишком молодые, ничего не понимают. Мы-то вас помним.

К.Р. Ну, помирать я еще не собираюсь. Кого вы там сейчас слушаете — никого из них без меня бы не было. Чувствую, сегодня ночью буду спать и видеть это место во сне.