Неизвестно - Untitled.FR11 Страница 7

- Знаешь, - говорила она, счастливо посмеиваясь, - у других молока не хвата­ет, а я сцеживаю лишнее .Ты бы знал, как он жадно ест! И орёт очень редко .

- Марчуковы всегда любили молочко, - отозвался Иван. - Меня беспокоит другое. Куда девались волки? Сколько ты слышала выстрелов?

- Не помню, у меня до сих пор в ушах звон стоит.

- То-то и оно. Я сам снарядил барабан перед отъездом семью патронами. Стрелял три раза. А барабан пуст! И волки падали, будто подкошенные. Мо­жет, я, когда стрелял, оглох? Ничего не могу понять.

- Ванечка, ну что ты? Всё хорошо кончилось, не будем об этом. Лучше поду­май о том, где взять кровать для меня. Мы поставим её в зале, и я буду с малень­ким там, тогда ты сможешь выспаться перед работой.

Пашу стал одолевать сон, но она вздрагивала и просыпалась, опуская руку в детскую кроватку, стоявшую рядом: как он там? Её Ваня спал, он ей казался ещё больше похудевшим: щёки совсем провалились, на чуть повёрнутом к окну лице виден был нос с лёгкой горбинкой и выпуклая родинка на подбородке. В комна­те было слышно только мерное дыхание любимого человека да стук настенных ходиков.

Пашу охватило чувство всепоглощающего счастья: несмотря на все беды, не­смотря на войну, они снова вместе. Она вернула себе своего Ваню, она разыскала Борю и привезла домой, и они живут теперь в самом лучшем доме и будут жить очень долго и счастливо...

Втайне от мужа, члена партии, она считала, что Бог есть, что есть Создатель, который пишет книгу человеческих судеб, и что именно Высшая сила помогла всем им соединиться и вновь обрести друг друга, помогла вынести всё то, что вынесла она.

И вновь в памяти явилось детство, но, конечно, она не могла знать, что именно в этот момент Великий Создатель просматривает книгу судеб и её жизнь горит на неведомом далёком небосклоне яркой звёздочкой среди мириады таких же звёзд.

Глава 4

ПРАСКОВЬЯ КИСЕЛЁВА: ЛИНИЯ СУДЬБЫ

На Теллермановское лесничество, что раскинулось от села Карачан до уезд­ного городка Борисоглебска, опускались зимние сумерки. Мороз крепчал, высту­живая влажный воздух на ветках елей, и они одевались в серебро. Ветер стих, было слышно, как потрескивают деревья, предвещая ясную погоду.

Лесник Иван Степанович Киселев - владелец единственного домика на лес­ном кордоне - вышел на крыльцо подышать воздухом да покурить собственный ядреный самосад. Он не мог объяснить, почему его завораживал вид деревьев, по­крытых инеем, почему ему мила эта безмолвная сень леса, не похожая на шумную жизнь в Карачане, на суету и гомон скопления людей.

Иван затянулся дымом, глянул на оконце, теплившееся светом сальной свечи: там, в доме, его единственная пятилетняя дочурка уснула поперек кровати, рас­кинув руки в стороны. Чудо девчушка! Лесник души в ней не чаял, думал сейчас о том, что Бог подарил ему жизнь в четырнадцатом году на германском фронте не зря. Казачий есаул Войска Донского после конной атаки вернулся домой с пробитым пулей бедром, теперь одна нога была короче - верхом на лошади он чувствовал себя куда увереннее .

Чу! Послышалось иль в самом деле? Ржание коней. Откуда залётные? До­рога проходила далеко в стороне, звуки с нее сюда не долетали. Забеспокоилась, заслышав ржание, кобыла в риге, стала бить копытами. Всё одно - что татарин, что гость незваный. Припадая на ногу, хозяин кордона вошел в сенцы, задвинул засовы, подпёр дверь бревном. В углу комнаты стояло его ружьецо. Патронташ висел на клыках вепря, и, торопясь, он стал отбирать патроны с картечью.

Плохо, что нет жены, отправил бы дочку с ней в лес. Мария осталась у роди­телей в Карачане, и бог весть, что она теперь найдет здесь завтра утром! Быва­лый солдат погасил свечу, стал вглядываться в еще светлое оконце: «Один, вто­рой.» - шептал он губами. С десяток вооруженных конников спешились возле его крыльца, принялись стучать в дверь.

- Открывай, лесник, твою мать. Подпалим! - матерились пришлые. Иван по­нял никчемность своей затеи, сунул оружейный арсенал подальше за печку. Надо разбудить дочку, поди, со сна может испугаться! Тронул ее за плечико, но она уже открыла глаза от стука и смотрела, как отец зажигает свечку.

От бородатых мужиков в малахаях, перетянутых зелёными лентами, несло си­вухой, не глядя на хозяина, они прошли в избу, расселись за столом.

- Неси всё, что есть! - командовал безбородый, с бабьим лицом и свирепыми глазами.

Лесник принес две четверти самогона, сало, хлеб, вареное мясо, разложил на скатёрке, которую Мария купила на днях на ярмарке.

- Деньги! - коротко бросил главарь.

- Откуль у бывшего солдата? - выдохнул Иван. - Берите всё, что есть!

Стали переворачивать весь дом: разбили сундук, забрали всю одежду, бельё и

даже детское одеяльце вытянули из люльки.

- Ведь вы вроде за народ, а чего вытворяете? Грабите последнее. бандиты! - не вытерпел солдат.

- Бандиты?! А ты никак думал, - отозвался рябой и тощий, с провалившимися щеками мужик, - что мы там, в лесу-то, святым духом живы? Уж мы-то за народ, да народ энтот чегой-то сидит в тёплых избах, а итить к нам не желаить, печка ему милее. Мы одни за вас всех бьёмси. - матерно выругался борец за народное счастье.

Пока двое шарили по избе, тот, что стоял рядом со столом, связал углы скатер­ти в узел, забросил провизию на плечо. Конники спешили. Лесника подталкивали прикладом к выходу. Кто-то рванул его овчинку с плеч, и он остался в одном ис­поднем.

- Снимай валенки, тебе не понадобятся! Говорят, с советами шуры-муры кру­тишь?

Из риги выводили кобылу, в голове пронеслось: «От немца ушел, от своих не уйти!» Его толкали к дереву, что стояло неподалеку, а он с тоской смотрел на крыльцо. Лишь бы не вышла дочурка, хотя бы не подпалили хату!

Раздался выстрел, пуля ударила в ветви, осыпало снегом, но он не чувствовал холода.

- Па-па! - услышал Иван звонкое, и ещё раз: - Па-па!

Пашка с крыльца бросилась в своем легком платьице, босиком пробежала два десятка метров и обхватила ручонками солдата.

Тот, кто стрелял, был пьянее других, готовился исправить промах. Поднял об­рез во второй раз, но его товарищ, не сводивший глаз с девчушки, неожиданно положил руку на ствол, опустил его. Вторая пуля зарылась в землю.

- Всё! Айда! - сурово изрек спаситель лесника.

Иван, не дожидаясь выстрела, упал в снег, прикрывая своим телом дочь. Когда поднялся - во дворе никого не было.

Еще не померк последний серый свет сумерек, но темень уже поглощала все вокруг - тени от деревьев лежали на истоптанном снегу. Иван босой ковылял к хате, прижимая к груди маленькое тело дочери, по его щекам текли слезы: « Кровиночка ты моя родная».

* * *

В этот же день и в такой же час нагрянули антоновские повстанцы, борцы за свою, крестьянскую землю, в село Алешки, что неподалеку от железнодорожной станции Народная. Вот ведь: конники - народ, и в избах, которые они жгли и гра­били, жили тоже крестьяне. В общем, народ, да не тот!

Большинство бедной молодёжи Алешков потянулось к новой власти: у неё, этой власти, свет виделся в помыслах. Те, кто уверовал в неё, радостно ожидали прекрасное, незнакомое, и вряд ли кто мог толком сказать, как все будет в реаль­ности. Это было похоже на ожидание «Царствия Божия», обещанного Христом верующим: бедным все простится, богатых призовут к ответу, а потом бедные по­лучат всё и заживут как никто и никогда. Сбыться могли только два последних слова: никто и никогда. Но для верующего результат не важен, важна сама вера. Она может свернуть горы!

Молодёжь Алешков шла в комитеты бедноты - комбеды. Собирались активи­сты чаще всего у пятнадцатилетнего сироты Ваньки Лопарева, в избе его умерших родителей. Здесь юноши грезили о переустройстве мира, читали стихи известных и народных поэтов Черноземья Кольцова, Никитина. Но большее впечатление на всех производили стихи неизвестного автора о революционере. Эти слова пере­писывались на клочках бумаги и передавались из рук в руки. Приходил к Лопарю и одиннадцатилетний Ванятка Марчуков. С замиранием сердца он слушал, как складно читает трагическую оду о свободе Петька Шувалов:

Как дело измены, как совесть тирана,

Осенняя ночка темна.

Темней этой ночи, встает из тумана

Видением мрачным тюрьма.

Кругом часовые шагают лениво.

В ночной тишине то и знай,

Как стон, раздается протяжно, тоскливо:

Слу..шай... Слу...шай!

Не дни и не месяцы - долгие годы

В тюрьме осуждён я страдать.

А бедное сердце так жаждет свободы.

Нет, больше не в силах я ждать!

Здесь штык или пуля, там - воля святая!

Эх, темная ночь, выручай!

Будь хоть одна ты защитницей нашей!

Слу..шай! Слу...шай!..

Узник прыгает с каменной стены, но шум услышали часовые: «Забегали люди, огни замелькали, и вот словно ожил острог.» С пулей в груди вместо долго­жданной свободы остаётся лежать под тюремной стеной арестант, успев сказать на прощанье: « Прощай, свобода! Жизнь, прощай!» «Слушай! Слушай!» - как эхо, продолжает звучать под стенами тюрьмы. Конечную строку каждого куплета Петя не декламировал, а пел - протяжно, надрывно, так, как это делали охранни­ки острога.