Nieizviestno - Bravo A. Proshchieniie Страница 7

С левой стороны дороги показалось кладбище. Может быть, больного потянуло на могилу жены? Впрочем, особой любви к Эльзе она у Ганса не замечала, старик никогда не вспоминал о ней. Припарковала машину и пошла по ухоженной дорожке между мраморных надгробий, по здешнему обычаю лишенных портретов. Еще год назад, отправляясь сажать цветы на могиле Эльзы, она охотно брала с собой старика; он помогал нести пакет с землей, а потом молча стоял рядом, пока она, в строгом соответствии с сезонами года, заботливо устраивала на новом месте жительства анютины глазки и нарциссы — весной, красную бегонию — летом, вереск — осенью, веточки хвои — зимой. Мертвые неприхотливы. Она и Эльза — ровесницы, если можно так сказать о покойной: когда мать Ральфа утонула, плавая в озере, ей было столько же лет, сколько сейчас жене Ральфа. Пожалуй, Ларису даже радовало, что в этих краях у нее появилась своя могилка, за которой можно ухаживать. У нее, иностранки, нет шансов обзавестись здесь таким вот элегантным надгробьем: за место на кладбище надо платить. Ходишь ты в кирху или нет, изволь пожизненно выкладывать денежки церкви за то, что тебе когда-нибудь будет обеспечен пропуск в обитель мертвых (и в рай, по совместительству). Зато здесь твое бренное тело не гниет в наскоро сколоченном гробу в стенах хрущевки, где и так-то двоим не развернуться, а раздавленные горем близкие не носятся сломя голову в поисках денег на водку, дабы ублажить ораву скорбящих родичей и коллег. За покойника берется фирма, которая заботится о благопристойной утилизации: тело после всех положенных манипуляций доставляют на кладбище, оплачивают кафе, куда желающие идут после похорон: горячий кофе, сандвичи с сыром и колбасами — скромная пища, позволяющая укрепить телесную оболочку, но не дающая забыть о ее бренности, в отличие от тех азиатских по чрезмерности узаконенного чревоугодия, с дикарскими возлияниями пиров, которые принято устраивать на ее родине по таким вот поводам, причем обилие яств и пития на столах расценивается трапезничающими как прямо пропорциональное степени скорби устроителей…

На могиле Эльзы Ганса не оказалось. Она вдруг почувствовала, как устала за этот суматошный день, и присела около надгробья, обозревая обсаженные низким стриженым можжевельником соседние памятники. Каждая могила — маленький ухоженный садик с кустами роз, фонариками и лампадками, с белыми фигурками ангелов. Как не похоже это на места упокоения ее родных! Даже небо над здешним некрополем эмалево-голубое, как на старинных мозаиках в Эрмитаже Байройта; там, где похоронена ее мать, небо почти всегда дождливое, гнилое, оно давит на плечи и порождает в жителях провинциального городка серотониновый голод и депрессию, традиционный отечественный исход из которой — пьянство. Но здешнее изящество не каждому по карману. Для Ганса место рядом с женой давно оплачено; рачительная немецкая земля, требуя выполнения договора, просела с одной стороны могилы — там, где должен стоять гроб. Выплаты за место под ласковым баварским солнцем продолжаются и после смерти: по новому закону, родственники покойного оплачивают аренду земли на тридцать лет вперед, а не на двадцать, как было раньше, потому что в современной экологии из-за изменений микрофлоры почвы труп за столь короткий срок не успевает разложиться — и это подсчитано с той холодной дотошностью, от которой у нее, Ларисы, при всей ее ненависти к отечественному раздолбайству, просто мороз по коже. Сразу же берется плата за демонтаж памятника: если через тридцать лет родичи вдруг вздумают нагло поменять место жительства, не предупредив церковь (чего, разумеется, никогда не случается), той не придется разыскивать их. В этом году Ральф получил вежливое письмо-напоминание, что оплаченное время истекло, и нужно либо платить дальше, либо убрать памятник матери и предоставить место более состоятельным умершим: за 5 лет 100 евро, за 10 — 200 евро и т.д. Так что, господа туристы, путешественники за чудом, если вы увидите в “братской могиле”, то бишь свальной яме, которая имеется на краю некоторых европейских кладбищ, сброшенные туда экскаватором кости — ничьи, то знайте: это косточки русских, белорусских, украинских женщин, отважно ринувшихся со своей угрюмой родины на поиски гламурного счастья или всего лишь сытой жизни...

Она вернулась в деревню и припарковала машину у крыльца. Что ж, наверное, не остается ничего другого, как звонить в полицию. Когда Пауль, живший по соседству, пропал в ночь на Хэллоуин (она это точно запомнила, потому что дети в костюмах ведьм стучались в дома, собирали в мешок сласти), дело тоже кончилось полицией. Ночью выпал первый снег, а на рассвете полицейские нашли окоченевший труп Пауля. Вечером его брат, тоже весьма преклонных лет, запер дверь и улегся спать. Кто мог вообразить, что больной покинет дом через французское окно! Эти сумасшедшие порой так хитры и изобретательны, когда хотят ускользнуть, взять хоть сегодняшнее происшествие с Гансом. Впрочем, Пауля искать долго не пришлось: на краю деревни стоял пустой дом его родителей. Через известный ему лаз беглец пробрался внутрь и заснул на своей кровати, где спал в детстве, — видимо, как и Ганс, вообразил себя подростком, а температура на улице между тем упала до минус восьми. В то утро, занятая, как и вся деревня, суетой вокруг печального события (полицейские заходили в дом, задавали вопросы), Лариса не сразу осознала необычную тишину: Ганс почему-то не кричал, призывая ее. Дверь комнаты поддалась с трудом: старик лежал у порога без сознания. В полумраке (жалюзи были закрыты) ей удалось рассмотреть ссадину на лбу и порванную мочку уха. Ральф успел уехать на работу, и ей пришлось бежать за Алицией и Отто; втроем они подняли Ганса, уложили в кровать. Алиция только охала, разглядывая пятна крови на светлом (когда-то) ковровом покрытии, которое, между прочим, взяло бы сейчас приз на бьеннале авангардистов: в абстракционистских разводах мочи и крови, с разнообразными оттенками пятен также физиологического происхождения — хоть прямо сейчас выставляй в галерее современного искусства. От потери крови старик тогда обессилел настолько, что лежал тихо, даже деревянная решетка кровати не пробуждала в нем обычной агрессии.

Может, и сейчас Ганс валяется где-нибудь, разбив голову о камень, истекая кровью? А может, что не лучше, проголодался и начал жевать какой-нибудь уличный мусор, которым, конечно же, успел подавиться: еду хватает жадно, а о том, что нужно пережевывать, забывает. Недавно подавился куском мяса, не мог дышать и был уже без сознания, вертолет — здешняя “скорая помощь” — летел из Эбенсфелда, ждали всего минут семь, вертолет приземлился за деревней, врачи бежали через поле бегом, спортивного вида молодые мужчины с сумками, напичканными аппаратурой, триста метров пробежали и даже не запыхались (ей сразу же вспомнились работающие в “неотложке” ее городка клуши с комодообразными крупами, как они неторопливо вываливаются из раздолбанного РАФа). Старик лежал на боку и хрипел; горло ему прочистили, но в больницу все-таки забрали — опасались пневмонии. Когда же они с Ральфом навестили его через день, Ганс их не узнал и нес околесицу, потому что при его болезни любая перемена обстановки лишь сгущает туман в голове.

Кстати, там, в больнице, он был пристегнут к кровати специальным поясом, чтобы не вставал, — своевременная мера, учитывая хоть бы и сегодняшнее происшествие. Все-то ему надо куда-то идти, спотыкается о пороги-ступеньки, падает и лежит бревно бревном, весь в ушибах-кровоподтеках, а все равно, стоит поставить на ноги, опять пускается ковылять, точно ребенок, который учится ходить… И сегодняшний его демарш следовало, конечно, предвидеть, однажды он уже совершил подобное, хотя именно тогда-то никто этого и не ждал. Перед этим она, доведенная ночным бдением почти до галлюцинаций, по совету врача увеличила больному дозу мелперона. Как выяснилось потом, доза была для гиппопотама, не меньше. Ганс неохотно продирал глаза лишь к полудню, часами расслабленно валялся в постели; кормить надо было только один раз, завтрак и ужин пропадали. На окружающий мир не реагировал, дремал и днем на диванчике в гостиной, а после месяца таких доз совсем ослабел: ноги разъезжались, как у новорожденного теленка, сколько раз падал — Лариса и счет потеряла, есть почти перестал и ходил, естественно, под себя. Выглядел он так ужасно, что она забила тревогу и вызвала врача взять кровь на анализ. Его добьет малейшая простуда, сказал врач, лейкоциты упали ниже некуда; она прекратила давать те пилюли, кутала его в шарфы и теплые вязаные кофты, как когда-то Светку после очередной ангины, и невольно жалела, а он сделался покорным и беспомощным, смотрел на нее выцветшими сгустками эмали и шептал свое “данке шен”. Вскоре немного отошел, но был еще слаб и постоянно падал, — а падал страшно: один раз так грохнулся всем телом на спину, что она думала — все, конец, но обошлось. Страшный, как гоголевский мертвец, весь в багровых и черных пятнах (синяки из-за плохого кровообращения не сходили), он все равно рвался куда-то бежать, опять падал и разбивался в кровь. И она окончательно измучилась, потому что поднять его одна не могла: тяжелый, как куль с мукой, и, как куль же, беспомощный, сам он нисколько ей не помогал. Потом уж догадалась стул подставлять, чтобы он мог руками ухватиться, а она в это время его приподнимала, так и передвигались по дому двуспинным существом со стулом в головах.