Gurulev - Rosstan Страница 8

Видение пропало. Сколько ни смотрела Устя в зеркало, только стакан, до краев водой наполненный, и кольцо в нем лежит. Обручальное. Пустое.

После Устиной ворожбы девки узнавали, богат будущий муж или беден. Делается это совсем просто. Нужно только сбегать к бане и сунуть руку в окно, в темноту. Хоть и страшновато, а все ж наперед лучше знать, будет ли достаток в доме. Если коснется руки, там, за темным окном, мохнатым, быть за богатым. А голым – быть за бедным.

Хвастались девки: коснулось мохнатым, явственно так – мохнатым. Забывали только: богатых женихов в поселке мало, на всех не хватит.

За полночь девки вовсю разошлись. Вспоминали все новые и новые возможности заглянуть в судьбу. А когда стряпка Силы Данилыча, Фекла, предложила пойти в телятник хозяина и узнать, кто будет первенец – парнишка или девчонка, – согласились идти все и немедленно.

В темноте телят не углядишь. Но если первый телок, попавшийся под руки, бычок, непременно родиться сыну. Способ проверенный.

В телятник пошли прямо через снежные суметы, напрямик, перелезая через прясла. С визгом, хохотом. Неуклюжая Солонька праздничную юбку порвала.

Сила Данилыч, мучавшийся бессонницей, бродил по двору и еще издали приметил девок. «Куда это их понесло?» Потом хитро улыбнулся и опрометью кинулся в телятник. Там он вывернул полушубок шерстью наружу, накинул его на спину и, согнувшись, стал поближе к двери.

– Чтой-то телята беспокоятся, – шепнула Фекла подругам, появляясь в дверях.

Девки проворно кинулись к телятам.

– Парнишка, – радостно взвизгнули в темноте. Потом голос испуганно ойкнул, закричал по-страшному. Девки, сминая друг друга в дверях, кинулись на улицу. Запинались, раскатывались на свежем навозе. В телятнике кто-то непонятный, утробно давясь, хохотал. «Леший!»

Прыгали через жерденик. Хватали открытыми ртами промерзлый воздух. Бежали, не разбирая дороги. Ворвались в зимовье, закрылись на заложку.

Прыгали руки, искали спички.

А на дверь зимовья, с той стороны, с улицы, наваливаются, жадные руки шарят заложку.

Ужас шевелит волосы под платками.

– Ма-а-ма! – заревели за дверью голосом Солоньки.

Страхи-то какие, Господи. Заложку не снимали до утра. Домой не шли. Не спали. Боялись.

III

Федька возвращался от Лучки, где засиделся допоздна. За дни Рождества и Святок парень умотался от пьянок, вечеринок, работы по хозяйству и теперь шел медленно. На память пришла Симка. Вспомнились ее просьбы присылать сватов. Симкины просьбы радуют, но он ей сказал, что думать об этом сейчас не время, и своего решения держится твердо. Симка по дурости ударилась в слезы, два дня пыталась не разговаривать.

Федька уже шел по переулку мимо зимовья Темниковых, когда с Круглой сопки, прикрывающей заимку с севера, ударил винтовочный залп.

Парень от неожиданности присел за прясло, потом бегом бросился к своей землянке. Казалось, что пули пролетают где-то близко и не задевают его, Федьку, лишь случайно. У дверей зимовья задержался.

Теперь уже стреляли и с Крестовой, голой каменной сопки, где одиноко стоит крест с давних времен. Поговаривают, что похоронен там предок каких-то князей Гантимуровых.

Короткие злые светлячки появились и на соседней сопке.

Он понял, что заимка окружена. Если и оставался выход, так только через калтус и заросли тальника за Аргунь.

Федька нырнул в зимовье и плотно прикрыл дверь.

– Чего там, братка? – подал из теплой темноты сонный голос Савва.

– Кто-то заимку окружил. Стреляют.

На нарах заворочались, зашептали.

– Мать, не тарахти спичками, огонь не зажигай, – сказал Федька, стягивая унты.

Голос старухи дребезжит, волнуется:

– Оно со светом-то бы лучше. В темноте боязно… О, Господи, спаси и помилуй нас, грешных, рабов твоих. Опять стреляют. Кто в кого – один Бог ведает.

– Спит он, твой Бог, и ухом не ведет.

– Сожгут заимку, добогохульствуешь. Узнаешь тогда, почем сотня гребешков.

Не спали. Сидели в темноте. Ждали. Надеялись – пронесет. Когда тишина и ожидание стали тягучими и звонкими, за окнами послышались топот, голоса.

– Идут!

Дверь с шумом раскрылась, ударилась о нары, под которыми спали телята.

– Кто здесь? Огня! Да поживей, – проскрипел простуженный голос.

– Чичас, чичас, – Костишна ломала дрожащими руками спички.

Жирник затрепетал желтым огоньком, осветил двух вооруженных людей. От вошедших пахло морозом, дымным костром, конским потом.

– Живет кто здесь? – спросил кто-то удивительно знакомым голосом. И вдруг захохотал. – Не узнаешь, Федча?

Федоровна зажгла еще один жирник, и в зимовье стало совсем светло.

– Сукин ты сын, Колька! Напужал как. Нет, чтоб по-людски зайти. Все с вывертами.

Федька стоял на полу босой и радостно улыбался.

– Ну, что смотришь, как баран на новые ворота, – веселился Колька Крюков. – Не узнал? Я тебя специально решил напугать.

Оправившаяся после первого испуга Костишна бросилась собирать на стол, но партизаны от угощения отказались.

– Некогда нам, тетка. Как-нибудь в другой раз. Бельишком вы не богаты? Это я мужиков спрашиваю.

Федька, придерживая штаны рукой, открыл старенький сундучишко.

– Чего-нибудь найдется. Вот.

Достал свою новую рубаху, белые подштанники.

– Обносились, что ль? Да ты, Кольша, сюда смотри, в сундук. Может, еще что пригодится?

– Ладно, хватит. У тебя самого не густо. А вот бакарок возьму, – показал Крюков на выгнутый солдатский котелок. – Эта вещь мне нужна.

Ночные гости пробыли в зимовье недолго. Федька надернул ичиги, выбежал на улицу провожать. Около сенника остановил Николая.

– Сказывай, чего приезжали? Не чай же пить.

Николай свернул папиросу, прикурил, пряча огонь в широких ладонях.

– Знамо, не чай пить. За семьей Осипа Яковлевича. А то тут замордовали Анну совсем.

– Вроде не трогают. Но следят за ней. Даже теплую одежду отобрали, чтобы не убежала.

– Я и говорю, Вроде приманки держат.

На улице уже не стреляли. Только слышались громкие голоса, ржание лошадей.

– Вот что, – вдруг сказал Федька. – Устя пусть тоже уезжает. После вашего набега непременно заимку начнут шерстить. А Устю уже видели кому не нужно. И не раз.

– Пожалуй, дело говоришь, – Николай вдел ногу в стремя, легко прыгнул в седло. Сухой, горбоносый конь присел на задние ноги, крутнулся на месте. – Дальше не показывайся со мной.

Федька вернулся в зимовье, растирая покрасневшие руки. Там не спали, на все лады перебирали приход ночных гостей. Женщины громко жалели белье.

– Это что за хунхузы были? Штаны и рубаху забрали. Теперь парню перемыться не в чем… И Колька с ними.

– Не хунхузы, а партизаны, мать.

Женщины замолчали, но видно было, что белье им все равно жалко.

У поселка Караульного Аргунь делает крутой изгиб. Громадная голубая подкова вписалась среди степей и сопок. Поселок стоит на самой излучине многоверстовой подковы и строго следит за дорогой к своим заимкам. Чтобы попасть на Шанежную из леса – поселок миновать трудно. А в Караульном сильный гарнизон японцев, стоят белые казаки. Но Смолин для своего набега выбрал другой путь. Сотня на самых выносливых конях рванулась через китайскую территорию и к полночи вышла на Шанежную. Услышав со всех сторон пальбу, казаки, прессовавшие на заимке сено, не оказав никакого сопротивления, разбежались по приаргунским тальникам, попрятались в кочкарнике, заросшем жесткой травой. Разбежались и люди, назначенные следить за семьей Смолина.

С гиканьем и свистом понеслись партизаны по заимке. К своему зимовью Осип подскакал в сопровождении десятка всадников. Спешившись, постучал в заледенелое окошко.

– Анна, открывай.

– Надолго ли? – бросилась женщина на шею мужу. – Изболелась душа вся за тебя. А тут еще спокою не дают, житья нет. Одежу теплую отобрали, чтоб не сбежала я. Теперь живьем съедят, как уедешь.

– Не съедят, не съедят. Не бойся. Одевай сына.

Через полчаса Смолинское зимовье опустело. Опустели улицы заимки. Только собаки еще долго не могли успокоиться.

Вылезли из заснеженного кочкарника, из тальника казаки, растирали побелевшие щеки, с испугом посматривали на темные сопки.

Партизаны собрались в ближайшем распадке, проверили, нет ли отставших, и, соблюдая осторожность, двинулись на китайскую территорию. В центре отряда шла кошева, запряженная парой рослых лошадей, на которой ехали, закутанные в козьи дохи, жена Смолина, Анна, и Устя. Трехгодовалый парнишка спал. Осип Яковлевич, склонившись с седла, что-то говорил жене, улыбался.

Чуть не половина партизан ведет заводных коней – награда за набег. Кони добрые, казацкие.

К Смолину подъехал Николай Крюков.

– Осип Яковлевич, тут дядя Андрей говорит, что Нилку Софронова зарубил.