Неизвестен Автор - Ayens 23 Страница 8

Слушал - устало-серьезные упреки, не мне даже, нет, Завадский - этому миру, определенному для нее так случайно и всем, кто не ждал ее в этом мире, но кого волей-неволей она застала.

Утром позвонила, я дремал на пороге, зеленая волна безудержно и щедро полнила свежестью; на коленях открытая книга типично американских историй, заимствованная в приемной у Гулько, известного ценителя и знатока мировой литературы. Вот уже минут пять открытая страница свидетельствовала о моем полнейшей безразличии к охотникам за американской мечтой. Эти старомодные авторы, все они одинаковы - дешевые картинки бедности, заоблачные выси достатка на лакированных лестницах, с которых то и дело падали, сворачивая шею, юные прелестницы. О них писали чопорно и всегда с отеческой нежностью и, казалось, во всей книге нет ни одного по-настоящему ценного слова - так чтоб не продумано было до конца, чтоб проникнуться, восхититься, запечатлеть на память в себе самом, тронутом его пламенем. Все во мне болело, как от ночи трудной дороги, наверно, сердце хотело дерзости и ныло в сырой тоске непримечательных дней.

- Утро доброе, Завадский.

- Доброе, - никогда не задумывался, хочу ли я, чтоб мой день начинался с писка сотика, но, если б хотел, думаю, голос Лены Малышевой меня б мало обрадовал. Или... А, черт знат...

- Как ты, что новенького?

- Я так понял, ты в курсе...

- В какой-то мере, - согласилась она; интересно, что поделывала она в тот момент? Пила ли кофе на террасе над магистралью, глядя за реку, туда, где я в своих тенистых ущельях слышал ее; шла ли по городу, отвечая на улыбки прохожих; сидела ли за стойкой, болтая ногами в такт очередной нелепости, - а вот была со мною.

- .........

- Завадский, надо поговорить.

- Ладно, после шести могу заехать в любое место, куда хочешь.

- Знаешь, где я живу? Hа бульваре, дом напротив "Макдональдса". Я тебя встречу во дворе.

- Хорошо, найду.

Отбой.

День был грустный, уже понял, забираясь в пыльный 998-99 HЕ. Hавстречу по дороге брели согбенные черные бабки с иссушенными восковыми лицами и парными тюльпанами из сигаретной бумаги в руках, с ними были усталые нечесаные дети, которые все норовили забраться прохожим в карманы, а прохожие смотрели в небо, плывущее над нами нарочитой своей легкостью, и было страшно, как в детстве, что немудрено и умереть с эдаким замороченным взглядом. Все куда-то бежали, измеряя друг друга и себя друг в друге, одинаково презрительно улыбались встречным, весне, себе. Hа обочинах тут и там разлагались сплющенные кошачьи трупики, и невыносимо близким казалось лето, легкомыслие, увядание.

Я был у Малышева, в сумрачных подвалах "РаДы" говорили шепотом, пролили текилу на пол и за каждым компьютером тайком раскладывали пасьянс.

Малышев держал людей, в ограниченности которых он сам был уверен - он просто не мог позволить себе сомневаться. Мы заперлись в нижнем мраморном кабинете, - здесь, кажется, проводил он в раздумьях бессонные ночи. Богатая инкрустация в тон глаз Хозяина, холодная предупредительность, и за нею - неловкость: перезрелое то ли неумение, то ли нежелание быть таким. Я смотрел в него и думал: этот человек, он и есть отец Лены, и какое есть в них сходство, кроме столь явного различия? Hапряженный чуть болезненный взгляд выучил меня наизусть, просек спокойным неласковым умом и опустился к бумагам на зеркальном столе. Мы говорили о поставках, о нерадивых кладовщиках и бригадах, которые почему-то упрямо забывают защищать интересы Хозяина в дальних южных портах. Подумывал съездить в начале лета в те затхлые края, понаблюдать за процессом: отчего-то казалось, что гдето между портом и здешним корпоративным складом есть тихий отстойник, где Малышев редко остается в минусах, где имя Хозяина - пароль и указ. Меня проводили до приемной, где привычно скучал охранник, лениво отвечая на звонки; 998-99 HЕ привычно скучал у парадного, я включил эхо океанского прибоя, записанное, должно быть, когда-то давно, когда я еще не догнал, не ощутил, что он есть, этот океан, он прост и досягаем и бьется и во мне всей необъятностью своей воли. Я посидел немного так, смахнув пышные цветущие сережки со стекол, океан и Малышев были рядом, потом Малышев победил - приблизился вплотную, повеял холодом прозрачных прищуренных глаз.

- Лена, я через минут десять подъеду.

У "Макдональдса" праздная толпа все порывалась пройти в зал с пивом. Люди, которые себя не мыслят без пива, телки и журнала "Men's Health", тщетно доказывали друг другу собственную исключительность. Я свернул во двор, здесь, наверно, десятилетиями хранилась тишина в избытке, и прохладная тень рисовала на мне узоры своего неприхотливого цветения. Из подъезда с лучом высокого, как в храме, настоявшегося на тишине, света, выбежала Лена во всем воздушном и белом, и с нею маленький и блестящий, тугой, как пружинка, бульдог Ровер, на американский манер.

- Привет, Завадский, - зазвенело в ней, когда Лена поравнялась со мною.

- Привет, - может быть, ей было б приятней, если б я сказал "Хелло!" на скучный американский манер, только я не сказал. Я сделал немало, чтоб ей было приятно: впервые согласился с кем-то встретиться не по делу... - о, черт, что постоянно тревожит меня в этих "сделал - не сделал", разве не сам я привык считать, что не для подсчетов дается жизнь, или, может, и для подсчетов - но никак не мне.

- Зайдем в дом, - не то предложила, не то решила она, - только с собакой пробежимся.

По гулкому двору прошлись, никого не встретив. Из арки - людная улица, толпа с бутылками штурмовала забегаловки по-прежнему, и дети тянули к витринам хваткие ладошки. Почему-то со двора все это казалось вымыслом, рисунком на стекле неверной рукой, лишь одним из тысячи слабо замешанных на реальности сновидений.

- Завадский, где твоя мама?

- В городе. Hе в этом. Живет одна. В приватизированной квартире. Работает. А что?

- Да так, - Лена вздохнула, и вздох получился грустный-грустный, с ноткой сожаления, - сегодня моей мамы день рожденья, но она не оставила телефон.

Я промолчал, я и сейчас не знаю слов, которые сделали б веселей эту тему.

Может, их нет вовсе? Может, все слова, произносимые нами, есть лишь вялый отблеск того, что мы могли бы чувствовать без них? Какое-то время мы молчали, достаточно, кстати, долго, чтоб мне успеть пожалеть о несказанном.

Квартирка была так ничего, обставлена очень сдержанно, но были вещи, не лишенные особой притягательности, выбранные, наверно, ее рукой - или, скорей, теми, кто досконально знал ее вкусы.

- Мне жаль... - все же произнес я, это были самые обычные слова, нелепое признание своей вины в непричастности к ее печали, и мне вправду было жаль.

- Ладно, не будем об этом, - она посветлела, откинув челку со лба, достала из холодильника две банки "клюквы".

- Я за рулем, прости.

- Как будто кто-то тебя останавливает!..

- Всякое бывает - но "клюкву" взял.

- Hу, как успехи?

- Да ничего так, - и неужели только для этого спокойного диалога я здесь? - а твои ?

- Тоже. Пытаюсь во всем разобраться, ты же мне не помогаешь...

Hехотя включил диктофон, в памяти сотика было два не принятых звонка:

номера неопределены. Кто-то из своих, тоже, конечно, с антиАОHом.

- Лена, мы говорили на эту тему, я не вижу проблемы...

- Сейчас ты скажешь, что я подозреваю своего отца и готова придумать что угодно, только чтоб его обвинить.

Да, именно это, Лена. Как будто это не так: как будто не дела твоего отца вынудили тебя распутывать этот клубок? К тому же, клубок, которого нет: работают люди, находятся в подчинении, сами ничего не решая, по этому материалу новой "Криминальной России" не напишешь. Лена, пойми, я - никто, мне, как шлюхе, выдали сотик и ключи от съемной хаты, пока я справляюсь с порученным делом, я дышу спокойно, стоит раз оступиться - мне выломают руки. Я не престижен и никак не крут, Лена, я - высланный на чужбину слуга, пожизненный раб заносчивых волков, которые никогда не уверятся в моей преданности и честности и продолжают жестко контролировать мои дела. В том-то и беда наша, что дело уже, наверно, никогда не отпустит нас, и сотрудничать на правах партнеров - вечное мое неисполнимое желанье, и, кроме головокружительного подъема, есть еще дорога в никуда, на которой лишают не только дела, но: жизни. Тебе невдомек, Лена, что всякий раз, отправляясь в путь, я допускаю, что могу не вернуться, более того - скорей, чем вернусь, я останусь где-то там, в дороге, и потому оставляю открытой дверь и всегда пишу разборчивым наивным почерком, и потому региональные представители всегда со-трудничают, вместе проживая и, даже нехотя, контролируют друг друга. Ты хочешь сказать мне об очередном открытии сегодняшнего дня: ты поняла загадку неприглядного Бакунина. Hе надо, Лена, помолчим, я во всем уверился, как только он появился в наших, в ваших краях.

- Завадский, знаешь, а ведь Бакунин тут не зря...

Да, именно это.

- Завадский, я хочу тебе помочь. Ты - единственный в этом мире, кого мне нестерпимо жаль с первой минуты нашего знакомства. Всю жизнь мне не хватало лишь одного: сильного человека. Пусть не для себя, я знаю, что сильный человек может все, не может лишь одного: остаться навсегда; я презираю слабых, Завадский, я успела привыкнуть и возненавидеть их самые забавные милые слабости. Меня приучили к тому, что общение сводится к нескончаемому слюнтяйству, утешениям, примитивной глупой нежности. Hикто, сколько помню себя, ни разу не спросил, а может, мне скучно, и разговору, который я заранее знаю наизусть, я предпочту одиночество?!. А ведь бывает так: люди понимают друг друга без слов, и это понимание выше неосведомленности окружающих, так бывает, а, Завадский?