Генри Филдинг - Амелия Страница 8

Заметив, что собеседница близка к новому взрыву отчаяния, Бут поторопился прервать ее просьбой рассказать ту часть истории, которая была ему совсем неизвестна, опустив все предшествующие события. Рассказ был продолжен следующим образом:

– Как вам известно, мистер Бут, я потом уехала из города в связи с кончиной бабушки, и случилось так, что вскоре после моего возвращения в отцовский дом в нашей округе разместили на постой несколько драгунских эскадронов. Среди тамошних офицеров был корнет с ненавистным мне именем Гебберс; имя это я не в силах была бы произнести, если бы не испытывала радость при мысли, что его больше нет в живых. Мой отец, будучи, как вам известно, горячим сторонником нынешнего правительства,[60] имел обыкновение приглашать к себе офицеров; не изменил он ему и на этот раз. В короткий срок этот корнет сумел расположить к себе бедного старика (думая о нем, я не могу удержаться от слез) столь необыкновенным образом, что едва ли не поселился у него и в своем эскадроне появлялся редко, разве только по настоянию командиров. Не стану распространяться о его наружности – она никак не может характеризовать человека; скажу лишь, что ни одна женщина не могла перед ним устоять. Природа явно постаралась облечь свое омерзительное творение в самую что ни на есть привлекательную оболочку. Сказать по правде, он был красивее всех мужчин, каких я когда-либо видела, за исключением только одного… Уверяю вас, я встретила и более красивого… право же…но… Помимо внешности все изобличало в нем джентльмена: он был обходителен, чрезвычайно благовоспитан, отменно говорил по-французски и чудо как танцевал, но особенно расположила к нему отца его склонность в музыке, которую, как вы знаете, этот добрейший человек любил без памяти. Вот только если бы мой отец не был так податлив на лесть; я часто слыхала, как Гебберс до небес превозносил игру отца, и видела, что эти похвалы доставляли старику необычайное удовольствие. Сказать по правде, это единственное, чем я могу объяснить из ряда вон выходящее расположение, которое мой отец питал к этому человеку, расположение столь сильное, что Гебберс стал членом нашей семьи.

Однако именно это обстоятельство, внушившее, по моему убеждению, глубочайшую симпатию отцу, вызвало у меня совершенно противоположное чувство: музыка никогда не доставляла мне ни малейшего удовольствия, и стоило большого труда уговорить меня выучиться игре на клавикордах, причем мои успехи на этом поприще были более чем скромными. Поскольку этот человек нередко был причиной того, что меня против воли побуждали играть, я начала испытывать к нему вследствие этого некоторую неприязнь. Что же касается его наружности, то, уверяю вас, я довольно долго оставалась к ней совершенно равнодушна.

До чего же поразительной должна показаться вам изворотливость этого человека, у которого достало ловкости, чтобы обратить названное обстоятельство, вызвавшее поначалу мою неприязнь, в зачаток привязанности к нему.

Вам, я полагаю, часто доводилось слышать игру моей сестры Бетти на клавикордах. Она и впрямь слыла в наших местах лучшей музыкантшей.

Меньше кого бы то ни было я склонна была завидовать этим ее успехам. По-видимому, я просто презирала подобного рода достоинства, и поскольку не обладала ни умением, ни желанием преуспеть на этом поприще, то и относилась к нему, как к не заслуживающему внимания.

Гебберс начал с того, что возбудил во мне дух соперничества. Он приложил немало усилий, чтобы убедить меня, будто своими музыкальными способностями я намного превосхожу сестру и могла бы, стоит мне только захотеть, с величайшей легкостью ее превзойти, предлагая мне в то же время свою помощь, если бы я решила вступить с ней в соревнование.

Как только он в должной мере подогрел мое честолюбие, а это далось ему без особого труда: постоянные похвалы, расточаемые моей сестре, на которые я прежде не обращала внимания, становились для менее все более непереносимы; к тому же, поскольку музыка была любимым увлечением моего отца, я стала опасаться (не без влияния частых намеков Гебберса), как бы сестре не удалось завоевать большего со стороны отца предпочтения.

Я стала после этого денно и нощно просиживать за клавикордами, трудясь с таким усердием и вниманием, что выучилась вскоре играть вполне сносно. Я вовсе не хочу сказать, будто превзошла сестру, – многие придерживались на сей счет другого мнения, хотя тут, несомненно, могла сказаться и некоторая пристрастность.

Гебберс, во всяком случае, признался, что отдает предпочтение мне, а его суждения никто бы не решился оспорить. Он во всеуслышание объявил, что моя манера исполнения ему более по душе, и однажды, когда я играла ему наедине, сделал вид, будто он вне себя от восхищения, и, нежно сжав мне руку, сказал: «Сударыня, отныне объявляю вам, что вы настолько же превосходите свою сестру в музыке, насколько, – прибавил он с тихим вздохом, – превосходите ее и всех на свете другими своими прелестями».

Ни одна женщина, если уж она задумала в чем-то всех превзойти, не в силах стерпеть чьего-либо превосходства. Я возненавидела всех поклонников своей сестры, я теряла покой от любой похвалы, высказанной по поводу ее искусной игры, и, в результате, воспылала любовью к Гебберсу за то, что он ставил мои способности выше.

Теперь я стала испытывать удовольствие, глядя на привлекательную наружность Гебберса. И сейчас я отрою вам, мистер Бут, великую тайну нашего пола. Многие женщины относятся к самым красивым мужчинам, я думаю, с совершеннейшей невинностью и даже совершеннейшим равнодушием, однако можно с полной уверенностью утверждать, что стоит только женщине задаться вопросом: а хорош ли собой мужчина, который почему-либо мне нравится, – и тогда ее судьба, да и его тоже, во многом зависит от того, ответит ли она утвердительно.

Едва лишь Гебберс заметил, что мое сердце дрогнуло, а доказательства этому с моей стороны были более чем очевидны, он неожиданно начал самым откровенным образом меня сторониться. При мне он напускал на себя самый унылый вид и своими печальными взглядами и тяжкими вздохами внушил мне твердое убеждение в том, что его грудь снедает какая-то тайная горесть; вам нетрудно догадаться, какой причине я ее приписала.

И вот, когда я жаждала услышать признание в страсти, относительно которой, как мне думалось, не могла ошибаться, и вместе с тем при каждой нашей встрече трепетала, ожидая любовных признаний, из Лондона к нам в гости приехала вдова Кэри, собиравшаяся провести в нашем доме все лето.

Те, кто знаком с этой дамой, вряд ли сочтут напраслиной мое мнение о том, что она далеко не красавица, но при том она так отчаянно кокетничает, как если бы, будучи неотразимой, имела на то все основания. Впрочем, вы, возможно, ее видели и в таком случае охотно со мной согласитесь.

Бут ответил, что видеть вдову Кэри ему не доводилось, и тогда мисс Мэтьюз продолжала свой рассказ так, как об этом повествуется в следующей главе.

Глава 8

Продолжение рассказа мисс Мэтьюз

– Не прошло и трех дней со дня приезда этой молодой особы, как Гебберс начал проявлять к ней такое внимание, что это бросалось в глаза всем, а мой бедный отец, полюбивший корнета как родного сына, принялся подшучивать на сей счет как человек, который был бы непрочь посодействовать приятелю заполучить изрядное состояние вдовушки.

Вам, сэр, нетрудно представить тогдашние мои переживания, однако страдать от неизвестности мне пришлось недолго: оказавшись как-то со мной наедине, Гебберс воспользовался случаем и признался, что сама мысль о женитьбе вопреки чувству, ради одной только выгоды ему отвратительна. Я пылко согласилась с ним и добавила даже, что на такое способны лишь глупцы и негодяи; Гебберс ответил со вздохом: «Вы, правы, сударыня, но что бы вы сказали о человеке, чье сердце, обливается кровью, трепеща от любви к женщине, ради которой он охотно пожертвовал бы вселенной, однако, рискуя пожертвовать в случае признания не только своими, но и ее интересами, не осмеливается даже намекнуть ей об этой всепоглощающей страсти? Верите ли вы, мисс Фанни, что такой несчастный существует на свете?» Я ответила с напускной холодностью, что не верю, будто такое возможно. Тогда, ласково взяв меня за руку и с неописуемой нежностью устремив на меня проникновенный взгляд, Гебберс торжественно объявил, что он и есть тот самый несчастный. Затем, содрогнувшись, как если бы осознал допущенную им оплошность, Гебберс воскликнул срывающимся голосом: «Что я говорю? Простите меня, мисс Фанни; ведь я молю вас только о сострадании и никогда не попрошу о большем!» При этих его словах, заслышав приближающиеся шаги отца, я выдала себя окончательно, если не сделала этого еще раньше. Поспешно вырвав руку, я воскликнула: «Тише, ради всего святого! Сюда идет отец!» Вспыхнувшие щеки, смущенный вид, нетвердый голос, боюсь, досказали моему искусителю обо всем, что он хотел узнать.