Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов Страница 85

Против одного арфа барда оказалась бессильна – против внезапно упавшей, как целиком все холодное небо, гиперборейской зимы. И звон арфы оказался бессилен растопить даже тонкий лёд на чужой реке, когда тот лёд показался мне бескрайней надгробной плитою, уложенной над моим вмиг окаменевшим телом.

Снег мне доводилось видеть раньше, но – не всесветным торжеством белого потопа. Однажды ярл вылез поутру из шалаша, как из бочки – вытолкнув огромную крышку. Можно ли посчитать светопреставлением тот день, когда весь свет небесный выпадет на землю? Так мне показалось, когда высунул голову вслед ярлу: слепец тот, кто не видит ничего, кроме тьмы, а как назвать того, кто не видит ничего, кроме света?

По накрывшему землю свету мы потом и шли, утопая в нем по колено. Они были людьми с севера, я же теперь, хоть и в теплой шкуре, грелся больше изнурительной ходьбой. Бард успокаивал меня, говоря, что зима пала слишком рано, значит, оттепели облегчат путь, а осталось, он был уверен, уже немного.

- Вот и речка! – сказал он, когда дошли поперёк до белой ленты, лежавшей посреди леса.

Если бы он не предупредил, я принял бы ее за широкую дорогу, на коей без труда разъехаться шестёрке колесниц.

По другую сторону круто, но невысоко поднимался ровной, ломившей глаз белизною невысокий склон, дальше он опрокидывался пологим открытым пространством в полстадия. А за тем опять стояли частые – в тьму – зазубрины северного леса.

Турвар Си Неус повёл носом.

- Там лес жгли, но, похоже на то, в этом году еще не сеяли, - изрёк он и повернулся к ярлу.

Турвар Си Неус вновь повел носом, но – выше.

- Не столь ноздрёю, сколько сердцем чую – близко то жильё, близки твои Железные Лавры, если они суть то, что как либо существует на свете. Не чуешь ли, не провидишь ли, славный ярл?

- Я не лосось въяве – и долготу пути до родины не помню, - кротко отвечал ярл. – Готов пройти еще, сколько придется. Но готов и тебе поверить, Турвар Си Неус. Если ты угадал здесь – буду тебе благодарен.

Бард предупредил вслух – пожалуй, одного меня, - что напрямую переходить опасно, лёд под снегом еще юн и ломок.

Двинулись вдоль белой, зыбкой дороги и очень скоро подошли к дереву, будто нарочно для нас упавшему вершиной на ее иную сторону.

Ярл сразу сказал, что он тяжелее всех нас, потому пойдет для проверки первым. Попросил у барда его топор. Бард тотчас безропотно отдал. И тотчас же ярл двинулся по стволу, легкими взмахами срубая неудобные ветви. Вскоре он вступил на другой берег.

- Иоанн, иди вторым! – перекинул он через реку легкое повеление.

- Верно, - кивнул по эту сторону бард и предложил мне: - Йохан, ты ведь по деревьям через потоки еще не ходил. Не ходил? Давай, подержу твою священную суму, дабы не тянула на один бок.

Отказал ему, и он усмехнулся, выдохнув душою прозрачное беззлобное облачко:

- Держись тогда крепче за своего Бога, а мы поглядим.

Перекрестился и ступил – и соскочил вниз, в белое полотно, кажется, уже на третьем шаге.

Совсем легко соскользнул со ствола – так же, как некогда отец Августин со скользкого камня над тугим и жилистым потоком Тибра. И схватился не за высоко обрубленную ветвь, коя могла бы удержать меня на воздусях, а – прямо за свою суму со святым образом.

Пустоты оказалось мало под ногами – тотчас ломко хрустнуло, и всего меня разом затянуло в пожигающую белизну.

Та пожигающая белизна стиснула меня и поволокла смолянистым своим языком по шершавому, ледяному нёбу реки.

Будто сильной и спокойной рукою потянуло с меня суму в сторону и дальше, я бросился за сумой своею рукою – и не ухватил, упустил. «Вот и я с тобой, отец Августин!» - крикнуло сердце в затерянное небо (а то, может, память уже после спасения стала строить свой мост в мгновенное и не скорбно пережитое отчаяние-радость).

Вспомнил последним, гаснувшим угольком разумения: лёд еще юн и ломок. Извернулся брюхом, а значит, и ликом вверх – и лишь заскрёб, поехал ладонями уже мертвецки коченевших рук по тому шершавому нёбу. Откуда взять сил расколоть заледеневшую скорлупу бытия! Вся сила успела закоченеть раньше рук!

Не мог увидеть земными глазами ярла сквозь лёд и снежное покрывало на нем – глаза уже превратились в студни-ледышки.

Однако ж помню ярла, поднявшегося ввысь башней Силоамской, помню его взмах мечом в вышине над моей головою. То предсмертный был взор, пронизывающий бытие изнутри. Или просто художество памяти. Осталось только поверить ей, памяти, поверить тому, что ярл разбил не топором, а мечом Хлодуром лёд надо мной и так вызволил наружу тело, доживавшее последний пузырь в горле, последнее облачко пара в нем. Иной причиной не объяснишь, как оказался я на берегу – на том, что покинул, не дойдя почти всего пути до иного.

Хребет мой трясся и трещал от мраза, как сухое древо в бурю.

Они оба, бард и ярл, содрали с меня все шкуры и растерли снегом, что был раскаленнее белых углей. Тело ломилось и горело без огня, с темени до пят гудел в нем скрежет зубовный. Ярл закатал меня в свою сухую шкуру, шерстью внутрь, а сам тотчас стал громоздить валежник в пирамиду – сил не было надеяться, что растущая сухая куща не успеет стать погребальным костром.

Вид той погребальной кущи стал застить мне бард своим медовым взором, от коего как будто теплело кругом.

Времени не стало, бард смотрел на меня вечно.

Его уста зашевелились – и сквозь скрежет зубовный и хруст хребта своего я услышал:

- Твой Бог пошел теперь к тем, кто Его еще не знает, Йохан, не жалей. А ты к закату можешь умереть, Йохан, тогда-то успеешь за Богом легко – и не споткнешься на корнях, не увязнешь в болоте. Легким станет путь – только тебя и видели. Потому прошу тебя немедля: посвяти меня своему Богу сейчас. Я видел тебя на древе – и восхотел быть с тобою там, где будешь ты, жрец своего Бога.

Имел в себе смертельную легкость в те мгновения, и отворачивался от нее, как от прелести. Вот, шептал некий