Златан Ибрагимович - Я — Златан Страница 9

Ты принят в команду.

Вы это всерьез? — не сразу поверил я.

Тогда мне было тринадцать. В команде уже была пара иностранцев, один из них — мой старый знакомый Тони. Остальные были шведы, некоторые из них — из Лимхамна, так сказать, ребята из высшего общества. Я чувствовал себя марсианином. И не только потому, что у отца не было виллы и он никогда не приходил на матчи с моим участием. Я иначе разговаривал, на поле увлекался обводкой, вспыхивал, как комета, и все время боролся. Как-то раз я получил желтую карточку за то, что накричал на товарищей по команде.

Так не следует поступать, молодой человек, — сказал мне судья.

Да пошел ты..., — вспылил я, и тут же увидел перед собой красную.

Шведы начали выражать недовольство. Их родители желали моего исключения из команды, а я уже в тысячный раз подумал: «Да мне плевать на это. Возьму, и снова сменю команду. Или займусь тхэквондо — это будет покруче. Футбол — дерьмо». Чей-то гадский папа написал письмо с требованием исключить меня из команды. Под ним многие подписались. Говорили примерно еледующее: «Он здесь чужак. Мы должны выгнать его из команды. Подпишите...».

Это было невыносимо. Да, признаю, я повздорил с сынком этого папаши. Он выполнил несколько грязных подкатов, я сорвался и боднул его лбом. Но после я искренне сожалел о случившемся. Я сел на велосипед, направился в больницу и извинился. Да, это был идиотский поступок, но письмо-то зачем? Да идите вы все... Тренер Оке Калленберг взглянул на это письмо:

Что за чушь?

И порвал его на части. Добрый он был мужик, этот Оке. Или тогда я ничего не понимаю в доброте! Правда, он целый год продержал меня на скамейке запасных в юниорской команде, и он, также как и остальные, считал, что я слишком много вожусь с мячом и кричу на товарищей, и что у меня неправильное отношение к жизни, и еше много чего такого. Но за эти годы я вынес для себя нечто очень важное. Если такой парень, как я, хочет завоевать уважение, он должен быть в пять раз лучше какого-нибудь Леффе Перссона (или всех этих Карлссонов, Ларссонов, Эрикссонов и так далее). И тренироваться он должен в десять раз больше. Иначе он может не дождаться своего шанса. Иного не дано. И уж тем более, если ты еще и угоняешь велосипеды.

Ясно, что после всех этих дел я должен был бы вести себя получше. Наверно, я и сам желал того же. Я был не безнадежен. Но тренировочное поле находилось так далеко — в семи километрах, — и мне часто приходилось добираться туда пешком. А при виде какого-нибудь славного велосипеда искушение становилось непреодолимым. Как-то раз дошло до курьеза: я положил глаз на желтый «велик» с двумя коробками, и вдруг понял, что это почтовый велосипед. Я покатался по округе с соседскими письмами, спрыгнул с велосипеда и поставил его в углу. Конечно, у меня и в мыслях не было лишить людей их писем.

А в другой раз угнанный мной «велик» стянули уже у меня, и я стоял, как дурак, у стадиона. Дальше предстоял долгий путь домой, а я был голоден и обессилен. Тогда, недолго думая, я взял стоявший перед раздевалками новый велосипед, по привычке сбив замок. Это был отличный велосипед, и впоследствии я старался ставить его подальше от стадиона, чтобы прежний хозяин ненароком не наткнулся на него. Но три дня спустя нас всех собрали вместе. К тому моменту у меня уже был нюх на такие дела: от таких собраний хорошего не жди — одни неприятности и моради. Так что я принялся придумывать всяческие правдоподобные оправдания.

Типа, «это был не я, а мой брат». И как в воду глядел — собрание действительно посвящено велосипеду помощника главного тренера. «Видел его кто-нибудь?».

Никто его не видел. Hy и я, разумеется, тоже! Я к тому, что в таких случаях ты не проронишь ни слова. Скорее, закосишь под дурачка, и скажешь что-то наподобие: «Ой, как мне жаль вас, вот и у меня тоже однажды украли велосипед».

Тем не менее, я чувствовал свою вину. Что же я наделал? Как же это меня угораздило? Это же велосипед помощника главного тренера. А ведь тренеров нужно уважать. Это-то я понимал.

То есть, я хотел сказать, думал, что нужно их выслушивать и усваивать все, что они там говорят про тактику, зонную игру и прочую ерунду. И в то же время не слушаться, и продолжать демонстрировать дриблинг и разные финты. Слушать и не слушаться! Вот каким было мое убеждение. Но угонять велосипед? Это явно не вписывалось в данную концепцию. Взволнованный, я направился к помощнику тренера.

«Вы знаете, тут вот какое дело, — начал я робко. — Я позаимствовал ваш велосипед. Это была безвыходная ситуация. Особый случай! Завтра вы получите его назад».

И я широко улыбнулся ему, и это, надеюсь, сыграло свою положительную роль. Вообще улыбка частенько выручала меня в те годы, а при помощи шутки я мог выйти из затруднительного положения. Но это давалось мне нелегко. Если что-то пропадало, я первым попадал под подозрение. Повод так думать был вполне убедительный — я был бедным. Если другие могли позволить себе лучшие бутсы из кенгуровой кожи, то я покупал свою первую пару в «Экохаллен» за пятьдесят девять крон (шесть евро по нынешним ценам). Их продавали по соседству с помидорами и другими овощами. Так и продолжалось: в детстве и юности у меня никогда не было ярких вещей.

Когда команда отправлялась на выезд за границу, другим ребятам давали с собой по две тысячи крон. У меня едва набиралось около двадцати, и порой отец задерживал оплату квартиры, чтобы я мог отправиться с командой. Он скорее предпочел бы выселение, чем позволил мне остаться дома. Это, конечно, было здорово. Но сравняться со своими друзьями я не мог.

Пойдем с нами, Златан, съедим пиццу или гамбургер, или прикупим чего-нибудь.

He-а, потом. Я не голодный. Лучше я здесь попрохлаждаюсь.

Я старался отговориться и оставаться при этом невозмутимым. Это не всегда удавалось делать убедительно. Не скажу, что я мечтал, как говорится, соответствовать. Ну, может быть, чуть-чуть. Хотелось усвоить всякие вещи, вроде этикета и тому подобного. Но гораздо больше мне хотелось оставаться самим собой. Вот мое главное, так сказать, оружие. Видел я товарищей, подобных

себе, то есть из неблагополучных районов, пытавшихся дотянуться до высшего общества. Это неизменно оборачивалось неудачей. И чем больше они старались, тем хуже у них получалось. И я подумал: «Буду поступать наоборот. Даже, может быть, с перегибом». И вместо слов «У меня с собой всего двадцать крон», я говорил: «У меня ни гроша». Так выглядело круче. Безбашеннее. Я — крутой парень из Русенгорда, я другой. Это стало моей визитной карточкой, и такая манера поведения нравилась мне все больше. И я не испытывал никаких комплексов по поводу того, что ровным счетом ничего не слыхивал про шведских кумиров.

Иной раз нас приглашали на матчи главной команды в качестве подающих мячи. Как-то «Мальмё» встречался с «Гётеборгом» — очень серьезный матч. Мои одноклубники завелись в предвкушении получить автографы звезд, особенно у некоего Томаса Равелли, прослывшего героем после нескольких отраженных пенальти на чемпионате мира (ЧМ 1994 года — прим. ред.). А я ничего о нем не слышал, и промолчал, чтобы не сойти за полного профана (хотя, конечно, я тоже смотрел матчи чемпионата мира). Я же из Русенгорда, и мне «до лампочки» все эти шведы. Я бредил бразильцами — Ромарио, Бебето и другими, — и все, что меня заинтересовало в Равелли, это были его вратарские шорты очень яркой расцветки. Я даже подумывал, как бы их украсть.

Еще мы должны были продавать билеты «Бинглотто» (одна из крупнейших шведских лотерей), чтобы заработать денег в казну клуба. Я ломал голову, что делать с этими билетами. Я никогда не слышал ни про какого Локета (Лейф «Локет» Ольссон — ведущий одноименного шоу — прим. пер.). И я старался продать эти несчастные билеты.

— Здравствуйте, здравствуйте, меня зовут Златан. Извините за беспокойство. Не желаете купить лотерейный билетик?

Если серьезно, то дело шло не очень. Когда нам впарили еще и Рождественские календари, я продал один, а то и меньше. Ну, то есть — ни одного. В конечном счете, отцу пришлось купить их все. Это было не совсем справедливо. Мы были не настолько богаты, да и в лишнем барахле дома не нуждались. Все эти затеи выглядели дурацкими, и я не понимаю, как можно посылать детей заниматься таким делом, словно попрошаек.

В команде сложился потрясающий коллектив: Тони Флюгаре, Гудмундур Мете, Матиас Конча, Джимми Таманди, Маркус Розенберг... Hy и я. Все были разными, но очень талантливыми.

Я прибавлял все больше и больше. Однако недовольство со стороны родителей не прекращалось. Они не сдавались. «Опять'он, — неслось в мой адрес. — Снова он водится с мячом. Он не подходит команде». Это меня бесило. Да кто вы такие, чтобы стоять здесь и обсуждать меня? Мысли завязать с футболом стали вновь посещать меня. Точнее, я всерьез задумывался над тем, чтобы в очередной раз сменить команду. Отца рядом не было — кому было постоять за меня или хотя бы приодеть. Я был «один в поле воин», а со всех сторон шведские папаши и их высокомерные сынки пытались доказать мне мою неправоту. Конечно, я сердился. Более того, стал беспокойнее. Мне требовалось больше действия. Еще и еще. И также я нуждался в чем-то новом.