Unknown - i c2ab19a2c5d6e8bb Страница 9

   Это не моя битва. В данном случае: враг моего врага – мой друг. Хотя никогда не думал, что такое можно сказать про демонов…

   Не помню, как я попал на станцию. Сознание урывками фиксировало дорогу назад, периодически выключаясь на прямых участках. Благо, никто мне по пути не попался – оказать сопротивление в таком состоянии я бы тупо не смог. Да и нечем было: из оружия у меня остался только верный «стечкин» да нож. Автомат заклинило осколком, попавшим в него во время взрыва. Правда, если бы не он, кусок железной трубы размером с ноготь был бы у меня в спине, и тогда я бы чувствовал себя несколько хуже, чем сейчас.

   После того как массивные гермоворота открылись, я без сил свалился на руки постовым и провалился в спасительную тьму.

  * * *

   Первое, что предстало моим глазам, был сероватый докторский халат. Наверное, мой мутный взгляд был слишком выразительным и вопрошающим, поэтому мне сразу ответили на еще не заданный вопрос:

   – Ты в госпитале на Тульской. Переутомление. – Доктор и сам неважно выглядел, похоже, этот диагноз был у него личным. – Полежишь еще немного – и можно будет вставать. Начальник станции давно тут вокруг палатки кругами ходит… Но тебе надо вылежаться. Иначе ничего не сможешь связно рассказать.

   Он был прав, я бы еще поспал часок-другой. И потом, очень хотелось отложить до лучших времен рассказ о демонах, личинках и летающих монстрах. И особенно – о пропавшем сталкере. То, что с ним случилось, мне теперь в кошмарах сниться будет.

   Но поспать мне не дали. Услышав голос врача, в палатку заглянул начальник Тульской и, с ходу отфутболив возражения доктора фразой: «На том свете все выспимся», бесцеремонно уселся возле меня.

   – Рассказывай…

   – Может, позднее? Высплюсь – сам приду.

   – Ты че, ошалел? Безопасность станции на кону, а ты – «спать»!

   Пришлось отогнать дрему и рассказывать. Я, как смог, описал свое приключение, уделив особое внимание насекомым.

   Начальник станции выслушал меня и, кажется, поверил. Особенно его обрадовало уничтожение самого большого монстра. Мне пообещали разведать обстановку силами местных бойцов, окончательно взорвать вход в недействующую вентиляцию, а если выжило много личинок, опять обратиться за помощью в Полис. В таком случае меня пришлют сюда снова как уже опытного специалиста по насекомым (черт, еще приклеится кличка «энтомолог»). Что поделаешь – теперь такая служба. Я обязан вносить свой вклад в копилку общечеловеческого опыта. Меня этому учили, и я, как выяснилось, это умею.

   Сейчас же меня даже не волновала, а прямо-таки ставила в тупик иная проблема: необходимость составления отчета. Я даже не представлял, с какого края подступиться к описанию того, что со мной произошло. Ох, и намучаюсь я с формулировками…

  * * *

  Я и не знал, что это такая радость – вернуться домой. Кратковременные отлучки на поверхность, которые были раньше, не считаются. Теперь я понял, что такое быть сталкером Полиса. Как минимум, это значит, что родные станции я теперь буду видеть не так часто, как мне хотелось бы. Но мне понравилось! Я чувствовал себя настоящим… Нужным. Не знаю кем, но никаких приставок «стажер» надо мной больше не висело. Наступило ощущение полного соответствия своему званию. Я – сталкер, а мой испуг остался далеко позади, на Тульской. Я смог преодолеть его. Выдержал свой последний экзамен. А еще я понял – только теперь – ту помпезную фразу, которую услышал от Полковника в четырнадцать лет: «Кто, как не мы, сталкеры, станет на защиту людей? Мы – действительно та надежда, которая освещает темный туннель будущего. С нами у человечества есть будущее и шанс на выживание».

   Отныне мой сталкерский жетон больше не воспринимался тяжелым чужеродным предметом, оттягивающим карман . Он занимал свое место, прикрывая сердце от предательской пули или внезапного удара. Его тяжесть успокаивала и придавала уверенности в том, что все будет хорошо.

   Андрей Гребенщиков

   Здесь живут призраки

     Сломай меня, ведь у меня внутри

     так много интересной хренотени!

     Не медли!

     Ну, давай – на раз-два-три…

     Когда ты подле станешь на колени —

     ладони окунешь в меня, как в пруд,

     в надежде, что тщедушный головастик

     в них попадется,

     боль сомнет мне грудь,

     даруя ослепительное счастье.

     А нити, что идут от рук и ног,

     порвутся, будто жалуя свободу.

     Сломай меня! – я сам ищу предлог

     стать частью голубого небосвода,

     прибитого гвоздями к потолку

     ответственным за смену декораций.

     И после всем правдиво растолкуй,

     что куклам очень свойственно ломаться [1 - Майк Зиновкин.].

   – Ну ты и дурак, – цедит сквозь зубы Дед.

   – Знаю, – мне нечего ему возразить, многолетний спор давно исчерпал все доводы «против».

   – Зачем идешь, если знаешь? – привычный вопрос, который он не может не задать.

   – В этом году она не опоздает.

   Дед – ему нет и тридцати, прозвище его обманчиво – нервно трясет головой. Длинная, абсолютно седая челка падает на лоб, лезет в глаза.

   – Однажды ты не верне шься, – он убирает непокорные волосы, расчесывая их всей пятерней, словно гребнем. Шевелюра не слушается его, и вскоре движение неумолимо повторится. – Может, даже сегодня.

   Не раз повторенное «знаю» застревает в горле. Улыбаюсь, наверное, чуть вымученно:

   – Ты пессимист.

   – А ты самоубийца!

   Дед нервничает, всегда нервничает, когда провожает меня наверх, но никогда не говорит про смерть. Сегодня запретное слово, намек на него впервые срывается с его уст… он нервничает.

   – Мне пора. – Извиняюсь, показывая на часы. – Правда, пора.

   Это ложь, но я не хочу слышать его последний аргумент.

   – Моя сестренка любит тебя, а ты делаешь ей больно. Каждый раз. Всегда делаешь больно.

   – Прости меня, Дед.

   Все заканчивается так, как и должно. Наши речи пусты, мы лишь повторяем заученные фразы. Только боль всегда н астоящая.

   Я иду не оборачиваясь. Мне не нужно оборачиваться, чтобы увидеть, как Дед машет вслед рукой, а быть может, крестит меня в спину, судорожно нашептывая неслышимые молитвы. Он обожает свою единственную сестру и ненавидит меня за то, что я не могу принять ее чувства. Ответить на них. Мы так зависим от тех, кого любим…

   Сзади раздается оглушительный лязг запираемых гермоворот, железо делит мир на ту сторону и эту. Я – с этой, подземное убежище – с той.

   Кажется, Дед что-то крикнул, прежде чем мир раскололся надвое, но это не имеет значения. Дед уже не здесь.

  * * *

   Перекресток. Три пути. Когда-то их было четыре, но рухнувшая пяти-этажка погребла под своими руинами дорогу на запад, оставив лишь направления на север, восток и юг. Нет, запад не оказался отрезанным навсегда, стоит лишь сделать крюк в два квартала, чтобы обойти завал, но движение на заход Солнца меня сегодня не интересует. Впрочем, как и на восход… Старые слова, ныне потерявшие всякий смысл – иссиня-черные грязные облака надежно укрыли небесное светило от человека, и наступила вечная ночь. Звучит немного пафосно, но суть отражает – здесь всегда темно.

   Это справедливо, ад должен быть холодным и лишенным света. Древняя книга не врала про геенну огненную, просто не сказала всей правды. Когда небесный огонь выжег все живое, в преисподней наступила ядерная зима. Только вместо белого снега сверху все время сыплется черный пепел…

   «Души погибших рвутся ввысь, но, ударяясь о небесный свод, рассыпаются в прах и возвращаются в ад» – так говорил один сумасшедший старик. Он тоже рвался вверх, убеждал всех, что оказался здесь по ошибке: «праведные найдут дорогу к Свету». Наверное, старик действительно верил в это, раз решился прыгнуть с уцелевшей двадцатиэтажки. Жаль, праведности для взлета так и не хватило…

   Я иду на юг – одинокий странник во тьме, потерянный человек посреди безымянной пустыни, в которую превратился великий город. Мне уже не больно и не грустно, мне все равно. Мы – кроты, и уже не бьемся за место под исчезнувшим светилом, наша война под землей: за выживание, за крохи еды, позволяющие протянуть еще одни безрадостные и бессмысленные сутки. Не дни, – дни подразумевают свет и Солнце, а именно сутки – жалкий, пульсирующий нервными секундами промежуток между кошмарным сном и ужасным небытием.