Виталий Амутных - Шлюхи Страница 9

О, как избавиться от эдакой напасти:

Едва забрезжит свет — уже грохочут страсти,

И обогнет рондо свободы аромат...

Я только автомат!

Вдруг Федор Тютчев, как ужаленный, подскочил на месте, метнулся в сторону, побледнел,

покраснел, потом опять побледнел. Никита никак не мог понять, что же произошло с его дружком, но

заслышав какую-то возню в прихожей, сообразил: в акте появилось новое действующее лицо. И

тотчас это лицо возникло перед его глазами — то была сутулая, неопределенного возраста особа в

замызганном джинсовом комбинезоне, необыкновенно худая и какая-то драная, точно старая

дворовая сука. Не здороваясь и не глядя на гостя, она прошла к окну, повалилась в кресло, вернее,

в кучу всякой дряни, набросанной на него, и, вытащив из кармана пачку сигарет и зажигалку,

закурила, злобно глядя куда-то в стену.

— А мы тут это… хотели чаю попить... Вот стишки читаем...— объяснился Федор, почему-то

начав пришептывать, судорожно подергивая руками, словно искал им применение, но никак не мог

найти.

Особа молча курила и смотрела в стену. Наконец выкурив добрую половину сигареты, она

подала голос, который, шепеляво-скрежещущий, как нельзя лучше сочетался с ее наружностью:

— Стишки, говоришь... Ну-ну, зачти чего-нибудь...

— А что именно?— с готовностью отозвался поэт.

Особа сделала еще несколько затяжек.

— Ну, это...

И тотчас Федор Тютчев приступил:

24

-

Лист упал отрешенно

И какая-то черная тень уходила по Дуцзюньскому лугу

Где раздувшийся чайник не помня себя говорил

Говорил

О том что нам есть что друг другу

Сказать

Мы охвачены вновь сквозняками лейкомы

Никогда не забыть

Эти кванты любви предпоследней

Палимпсест палиндрома

Тогда Самаэль

Ответит...

— Да. Да,— задумчиво, но утвердительно закивала головой особа.

— Как тебе? — обратился автор к Никите.

— Н-не знаю... Я ничего не понимаю в такой поэзии,— и добавил с поспешностью:—То есть я

вообще ничего в поэзии не понимаю. Так что... Мне бы Пушкина, там, Ивана Захаровича Сурикова

какого-нибудь...

— Говно,— все с тем же выражением глядя в стену, отозвалась особа.

— Мандельштама в конце концов...

— Говно.

Поэт Федор Тютчев отважился спасти положение, а заодно и сменить тему:

— Вы не знакомы еще. Это Никита.

— Какая мне разница,— отвечала особа стене.

Вскоре после несостоявшегося знакомства Никита распрощался и двинулся к выходу. Федор

вывел его на площадку и, плотно прикрыв за собой дверь, спросил со смущенной усмешкой:

— Ты осуждаешь меня?

— Вот еще! Что за глупости? Я бы, может, и сам продался, да никто не покупает.

— Не могу же я и дальше ждать у моря погоды. Сейчас вот одна публикация, другая... Сборник

выходит. У нее папаша... Не родной. Но очень крутой.

— Понятно, понятно. А она...

— Поэтесса.

— Я так и думал.

Они простились, и каждый вернулся к своим обязанностям.

По городу давно уже текла ночь. По широким проспектам она катила высокие гордые буруны,

чья величественность слегка подсвечивалась неживым электрическим светом. В более тесных

улицах мрак сгущался, течение его замедлялось, а в самых узких, дремучих тупиках возникали вовсе

оцепенелые затоны черной и тяжкой тьмы, тьмы египетской. Из черноты иной раз выныривали люди,

машины, и вновь растворялись в сажных потемках. Неизвестно где кто-то стрелял, стремясь

отобрать у другого ниспосланые хлеб, мясо и ласки сытой женщины. Но потом пошел холодный

дождь, и все окончательно перемешалось в хаосе бездны.

25

И был новый день... Но вернемся к Алле. Или, если вам угодно, вернем Аллу Медную. Что она

там поделывает? Да вот же сидит за новым столом в новом кабинете, одна на двадцати восьми

квадратных метрах. И сидит-то уже иначе, и смотрит по-другому, хотя завоевание ее никак не

назовешь грандиозным, и она сама это прекрасно сознавала... Все же уверовать в свои силы — вот

основа основ, и уж кому, как не ей, литературному критику, было об этом знать!

Алла сидела в своем кабинете, и было ей хорошо. Так уютно и отрадно, что она решила, стоит к

этой приятности присовокупить еще одно маленькое удовольствие — и она окажется просто в пене

блаженства. Поэтому Алла достала из сумочки пару бутербродов с отварной говядиной и нежно-

зелеными кружочками огурца, заботливо и очень красиво завернутые в синие бумажные салфетки.

Затем на столе появился симпатичный голубой термос — стоило Алле открыть пробку ~ над столом

поплыло благоухание кофе и гвоздики. Но не успела она сделать и первого глотка, как за термосом

ожил селектор. “Деточка, ну-ка, зайди ко мне на минуточку!» - сказала белая пластмассовая

коробочка голосом Имярека Имярековича. Алла глянула в зеркало. Алла поправила резинки на

трусиках,— тугие, они впивались в тело, отчего линия бедер нехорошо деформировалась, Ведь

одета она была сегодня в облегающие черные лосины. Черные лосины и желтый пушистый

свитерок. Приметность такого сочетания (сколько раз опробовано) в два счета полоняет глаза.

Приближаясь к черной двери начальничьего кабинета, Алла Медная еще обдумывала детали

того арсенала женских уверток, уловок и всяких плутней, с помощью которых она сейчас примется

чаровать своего патрона. Однако неудовольствие, сквозившее в голосе Имярека Имярековича,

неожиданно сбило ее с толку. То есть никакого раздражения Имярек Имярекович никогда себе не

позволял, но чуткое ухо Аллы способно было улавливать самые незначительные вибрации, самые

деликатные нюансы интонаций.

— Деточка моя любимая, что же ты мне рецензийку не хочешь принести?

— Какую рецензию? Имярек Имярекович, для меня ваше слово...

— А по-омнишь, я тебе такую рассказочку давал? А-а? “Мудрая дева” называлась. Ах, ты лиска,

ах, лиска! Забыла?

— О, что вы! Как это забыла! Я работаю. Работаю. Но, честно говоря, Имярек Имярекович, я не

понимаю... Какой-то там графоман с улицы...

— Ух, ты, зайка, какая! Вот что я в тебе всегда ценю — это принципиальность! Молод-

чинка! Но надо, деточка, надо. Мы этот вопросик как бы уже и решили. Или как?

— Так. Конечно, так. Я все сделаю. Я уже почти сделала.

~ А ты не торопись, лапулечка. Сделай хорошо,— и, вовсе уж разулыбавшись, добавил: — Есть

у меня, заинька, одна новостишка.

- Ой,—закачала головой Алла.—Я вам всегда так…

— Погоди. Погоди минуточку. Петр Иванович...

— Нинкин.

— Умничка! И Петр Иванович...

— Милкин.

— Изумительно! Так вот, они там, у себя на телевидении, программку готовят, конкурсик такой

для литературных критиков. Я им так и сказал: победить должна Аллочка.

26

— Ох! — затрепетала Аллочка.

—

Подарочки там всякие у них будут. Ну, сама, рыбонька, знаешь, какие они там бывают, эти

призы: кофеварки там какие-нибудь, видеомагнитофончики... Автомобиль будет хороший,

иностранный. Но ты, золотко, сама понимаешь: машинку тебе еще по чину рановато. Машинку ты не

получишь. Это так, для съемок, для впечатления. А вот путевочку на четыре дня в Мексику я тебе

обещаю.

— О-о, Имярек Имярекович...

—

Да. Поездочка очень престижненькая. Кон-ференцийка у вас там сорганизуется. Докладик

прочтешь. Но, деточка, Петры Ивановичи сегодня какой-то бал затевают. И очень, очень меня

просили, просто умоляли, чтобы ты у них там королевой побыла. Уж не откажи. Люди они, деточка,

ты же знаешь,— изумительные. К полуночи поджидать тебя будут.

— О, конечно! Какие мелочи! — сразу все сообразив, воскликнула Алла.

— Ай-йа-йа, что за прелесть—умная женщинка. Ну беги, беги, мое золотко,— подвел черту в

беседе руководитель.

— А вот должность вашего заместителя...— робким голоском вновь попыталась уцепиться за

разговор Алла.

— Девочка моя золотая, не пытайся за один разок сделать два шажочка. Упадешь. Всему свое

времечко. На сегодня и завтра ты свободна. Иди — готовься, отдыхай. Аллочка-Аллочка, ты же

умная девочка — все понимаешь.

Умная девочка все поняла и тотчас отправилась домой готовиться. Собственно, подготовку для

себя она наметила такую: хорошенько выспаться и поменять трусики на праздничные, новые, с

вышитыми на передке красными нитками чувственными губами, желтыми нитками — торчащий из

тех губ цветочек на длинном стебельке, а бирюзовыми — иностранную надпись — love me!

Раздумывая, какое снотворное и в каком количестве ей лучше сейчас проглотить, Алла Медная

вбежала к себе домой, и тут же из кухни-столовой вырвался чем-то придушенный крик Славика.