Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком Страница 9

— А вожак?

— Срок только отсидел и снова нарываться? Он тоже не дурак. Я еще не обо всех сказал. Есть в бригаде Федька Сурай. Тянет все, что под руку попадет. Доска — так доска, гвозди — так гвозди, лист железа — так лист, болт — так болт. Превеликой жадности человек. Заработать деньгу любит, а где и как — не задумывается. Его у нас Крохом зовут.

— Это как понять?

— Ну, крохобор. Наши ребятишши экономию во всем любят. На слове и то экономят буквы. А то еще есть Мих. Ну, Мишка. Ка­менщик первой руки. Такого поискать. А ни во что не верит. Чего ему ни скажи, он свое: «Ну, ну, толкай телегу в мешок».

— Интересная бригада. Колоритная,— сказал Трубин.

— Колеру — да, многовато.— Бабий задумчиво смотрел перед собой. Потом оживился.— А верно, Григорий Алексеич, принимайте бригаду! Я бы на монтаж к Цыбену Чимитдоржиеву вернулся. Тя­нет меня туда. Старое не забывается.

— Вы из монтажников?

— Пока вы по госпиталям лечились после той аварии, пока ин­ститут заканчивали, я своей высоты не покидал. С самолета демо­билизовали, так я на строительную верхотуру перебрался.

Мы с Чимитдоржиевым линию электропередач ставили и монти­ровали. По Байкалу... Цыбен — он знаешь, какой? Он не всякого ин­женера либо техника признает. Ему как-то показали техника-жен­щину. «Не надо»,— говорит. «Да возьми, у ней же знания!»—стали уговаривать его. «А что знания? Что образование? Надо еще горло иметь. А горло надо иметь луженое». Вот ведь как... Бывает же такое... Так и не взял того техника. «Куда,— говорит,— я ее постав­лю рядом с моими горлопанами».

Григорий провожал домой бригадира. У калитки столкнулись с девушкой.

— A-а, Флора! Здравствуй!— обрадовался Бабий.— Ты у нас была?

— Заходила за выкройкой, а у вас замок.

Глаза у девушки крупные, чуть выпуклые. Она нет-нет да и поглядывала на Григория, словно желая его запомнить.

— Наши с утра уехали к бабушке,— говорил ей Бабий.— Пой­дем с нами, я открою квартиру. Может быть, найдешь выкройку.

— Да нет уж, я потом.

— А чего «потом»? Это старший прораб. Григорий Алексеич Трубин. Между прочим, холостой. Фронтовой друг-товарищ.

Девушка пожала плечами. Бабий держал ее за руку, что-то объяснял. Григорий вдруг вспомнил, что недавно видел эту девуш­ку в трамвае. Ее лицо тогда сразу понравилось, захотелось пойти за ней и узнать, что она за человек, как живет, какие у ней интересы, счастливая она или нет. Он подумал тогда: «Как много проходит в жизни людей мимо тебя, Трубин, людей незнакомых, но, может быть, очень интересных и ярких, они могли бы как-то влиять на твою жизнь, но они проходят мимо, оставляя в твоей душе досаду и неудовлетворенность». Девушка вышла из трамвая, он, разумеется, никуда не пошел, но какое-то время думал о ней. И вот она опять встретилась ему и теперь уже можно было что-то узнать о ней.

— Я видел вас в трамвае,— сказал он. Каких-то иных слов он не придумал, а надо было спешить. Флора могла вот-вот уйти.— Вы сошли на «Промплощадке». Около семи. На той неделе...

— Могло быть.— Она улыбнулась ему глазами.

И тогда он с пьяной решимостью рассказал, как он хотел за ней пойти и узнать о ней всякие подробности. Григорий ждал, что она рассмеется, скажет что-нибудь... ну, ничего не значащее, и с тем уйдет. А она почему-то смутилась, и стояла, не уходила.

«Надо ли мне так?— подумал Григорий.— Она сочтет меня бог знает за кого. Да и перед Бабием неудобно».

— С вами часто так бывало?—Она подумала и продолжила не­сколько иначе.— Вам часто приходилось испытывать подобные же­лания?

Григорий не ответил, боясь сказать что-нибудь не так. Загово­рил Бабий:

— Э-э, Флорочка! Не будь к нему стг шком строга. Мужчин знаешь? Иногда такое отмочат, такое... Хоть стой, хоть падай! Вот я тебе скажу. Мой сосед шел домой, сильно выпивши. А жена его на лавочке. Он к ней подсел, жалуется. Кто-то его из знакомых встре­тил и давай обвинять, что, мол, ты зачем с моей Машкой любовь завел. Ну он, ясное дело, обиделся. Плачет перед женой и говорит: «Оля, зачем мне его Машка? У меня Лизка есть!»

Бабий захохотал, повторяя:

«Зачем мне его Машка?»

Они смеялись и медленно уходили от калитки. Прошли квар­тал, Бабий не то потерял их в толпе, не то нарочно отстал.

Григорий узнал, что Флора работает палатной сестрой в боль­нице, живет с родителями. И не было у нее вроде ничего интерес­ного, о чем загодя думал Григорий.

И пока он провожал ее и пока они сидели на скамейке возле садика, заросшего желтой колючей акацией, он сравнивал ее с Со­фьей.У Флоры любимые словечки «жуть» и «колоссально». Когда она работала в «скорой помощи», то вот там-то настоящая «жуть».

— Страшнее, чем в больнице?—спросил Григорий.

— И не говорите. Вызовы, вызовы... Чаще ночью. Во дворах со­баки. Номеров на домах не видно. В иную квартиру придешь, а там пьяная драка — кому-то разбили голову. Рану надо обработать, а пьяный кочевряжится, не дает. Да еще меня же ударить норовит. Вызвали как-то поздно вечером в дождь, на окраину. Поехали. Дождь так и льет. Грязь колоссальная. До места не доехали — с мо­тором что-то случилось. Пошла пешком. В туфлях, капроновых чулках. Кое-как дом разыскала. На колючую проволоку наткну­лась, чулки порвала, ноги исцарапала. Иду и плачу. И что вы ду­маете? Зачем вызывали? Муж с женой поругались. Та, чтобы при­пугнуть его, симулировала обморок. Я к ним постучалась, а они чай пьют, помирились. Смотрят на меня, будто я с того света. А женщи­на еще с оскорблениями: «Шляются тут по темноте всякие!»

Григорий, не перебивая, слушал. Когда садился на скамейку под акациями, в мыслях было: «Попробую поухаживать». А теперь об этом и не думал. Он сидел близко от нее и чувствовал запах ее тела и запах духов и все время ощущал какую-то двойственность: ему нравилось ее лицо и он хотел как-то себя настроить, что-то разбудить, разжечь в себе, однако же, на душе было холодно и не­уютно. И чем дольше она рассказывала ему о своей жизни, тем больше крепла в нем эта холодность.

«Ну зачем я выясняю про все это?»—подумал Григорий. И он вдруг подумал, что обкрадывает Флору, что она старается за­нять его чем-то, вспоминает для него различные истории, хотя ему ничего из этого знать в сущности не нужно. Да она и сама, навер­ное, видит, что все это так...

Странно... Он все же договорился с ней встретиться. Зачем? Ну, просто... Хотя бы потому, что у Софьи был некто он — сфинкс, а у него должна быть некто она. Пусть Флора.

Идя домой, Григорий снова думал о Софье.

...Ее нет. Ее нет! Ее нет!!! Она уехала, оставила тебя одного в полупустой комнате, наедине с вещами, которых совсем недавно касались ее руки. О, какую боль она причинила тебе своим бегст­вом! Об этом кричат даже стены комнаты. И как же ты придешь домой и что станешь делать, если все, что там осталось и ждет те­бя — все это осуждает твое поведение. Полупустая комната будет постоянно напоминать об отсутствии Софьи. Полупустой шкаф то­же напомнит... «Я набью его новыми вещами,— рассуждал сам с со­бой Трубин.— Добавлю в комнату мебели. Куплю кресло, а может быть, и диван. И еще ковер».

«Покупай, покупай,— твердил ему кто-то со стороны.— Сколько ни покупай, а все равно пустота останется. Вещами обложишься, а в сердце пусто. Для сердца-то чего купишь?»

«Найду и для сердца, найду... не может быть! Она меня обма­нула, а я что?— спорил Трубин.— Вот пойду к Флоре... Нет, не хо­чу, не желаю!»

А кто-то нашептывал:

«Сходи, чего там. Жена сбежала, а ты из себя кого корчишь?»

«Нельзя обманывать других только потому, что ты сам обма­нут»,— возражал Трубин.

Ночью ему снился монгольский аэродром. С гор спускались метель с ветром и снегом. «А как же самолеты?— подумал Тру­бин.— Почему нет сигнала тревоги? Э-э, да это не метель, это же японские самолеты!» Откуда-то появился Бабий, он смеялся и кри­чал: «Спички, спички!» — «Это не спички, это «И-О»,—сказал ему Трубин.— Видишь, какие у них длинные фюзеляжи». Лицо Бабия стало уменьшаться, но голос его был слышен: «Видимость одна чет­верть. две четверти, три четверти... Да это наши «Лa-5»! Они всегда были похожи на японские «И-О».— «Ну уж не скажи».— «Ты опять что-то напутал, Григорий Алексеич».— «Чего я напутал? Ничего. Смотри, как они удирают. Японцы!.. А почему нет команды на взлет?»

Бабия чуть видно, он ушел далеко-далеко. И вдруг его засло­нил с грохотом проносящийся поезд. «Жена твоя там,— сказал Ба­бий. — Давай догоним поезд и скажем ей, чтобы возвращалась до­мой, нельзя же ссориться по пустяками.

«А и верно,— подумал Трубин,— почему бы не догнать поезд? Вот только ноги... Что у меня с ногами? Не было бы боли в позво­ночнике... Соня, Соня! Ты извини меня, что я не могу тебя догнать. У меня опять этот позвоночник... Ты еще раз проезжай мимо, у ме­ня пройдет боль и я догоню твой поезд и мы вместе пойдем домой, обрадуем Фаину Ивановну и перестанем терзать друг друга».

К нему на кровать вдруг села Софья и склонилась над ним. «Чудак ты какой»,— сказала она тихо. «Я так и знал, что ты никуда не уезжала, просто попугала нас с матерью. Твою хитрость я сразу раскусил».— Трубин засмеялся. «А чего ты смеешься?—спросила Софья.— Думаешь, снова я буду переносить твою черствость, су­хость. бездушие?»—Она поднялась и ее лицо стало уменьшаться. «Подожди, мы еще не договорились с тобой»,— позвал ее Трубин и с ужасом понял, что она его не слышит, потому что он и самого се­бя не слышал. «Подожди!—крикнул он что есть силы.— Соня! Со- ня-я!» Но слов по-прежнему не было слышно, и он заплакал от от­чаянья и безысходности.