Дамир Соловьев - Русские писатели и публицисты о русском народе Страница 13

Примечается какой-то разлад в душах, общее неудовольствие. Кажется, всякий желает сорвать на ком-нибудь сердце, излить свою желчь.

<…>

Деспотизм и подобострастие в духе русского человека нашего времени. Он пропитан ими до глубочайших фибров своего организма. Протяните веревку и поставьте солдата, которому не велите пропускать никого. Из него возникнет деспот, которому уже и сам чорт не брат. Мало того, что он никого пускать не будет за веревку, он будет рад никого не пускать, он будет рад толкнуть вас пошибче в грудь… Чем нужнее вам перебраться за веревку, чем ощутительнее ваши желания, тем ему слаще вам отказывать.

Все наши начальники – суть чиновники, делопроизводители, бумажники. Жизнию им некогда заниматься, подмечать ее явления, проникать в их причины, предугадывать следствия, прокладывать пути, облегчать сообщения. Да и вообще делать добро, кроме бумажного, – у них вечно связаны руки. Ничего не хотят они брать на свою так называемую ответственность и стараются только переваливать с больной головы на здоровую. Иметь все дела по бумагам очищенными, а там хоть трава не расти.

Езжал я много по разным сторонам и всякие моря переплывал. Об иных говорят: молода, в Саксонии не была. Нет, я был в Саксонии, был и в Пруссии, и во всякой неметчине, во Франции, в Англии, в Италии, да не один раз, а много раз, присматривался, прислушивался, расспрашивал – и вот, что вам скажу по чистой совести: нет во всем свете русского человека толковее, смышленее, удалее и добрее, ни в какой земле иностранной. Правду говорится: мужик у нас сер, а ум у него не чорт съел.[100]

…беспечный, расположенный к лености народный характер, которому все еще нужно внешнее и сильное побуждение для успешной деятельности.

Погодин М. Что всего нужнее для Министерства Народного Просвещения.[101]

Я вспомнил о дороге под Балаклавою. Мне случилось ехать туда из Севастополя осенью. Дорога была такая же невыносимая. Ямы, бугры, рытвины, косогоры; все разбито, взбудоражено; вдруг, не доезжая верст пяти до города, мы покатились, как по скатерти. Что это значит? – спросил я ямщика, – отчего дорога здесь такая великолепная? – Агличин сделал. – Какой агличин? – А вот как война была, так они и устроили эту дорогу, чтобы возить по ней было легче свои припасы. Меня бросило в жар при этих словах. Господи, Боже мой! Англичане под неприятельскими ядрами, на чужой земле, случась нечаянно и не думая оставаться, сочли нужным, полезным и возможным сделать дорогу даже на короткое время, а мы, хозяева, не могли собраться в продолжение многих лет устроить как-нибудь эти сообщения![102]

По Зауралью, обозревая казенные и частные заводы, хоть и очень мельком, порадовался на многие прекрасные проявления чисто русской натуры. Между управляющими, между купцами, между рабочими встречал я много таких особ, которые в любом комитете о нуждах края не ударили бы себя лицом в грязь, а, пожалуй, годились бы и куда-нибудь повыше. Крепкий и здравый смысл, какая-то сановитость, величавость, без всякой, впрочем, немецкой претензии, смешной и глупой, твердость, сознание своего достоинства, смышленость, ясность, находчивость, телесная крепость, сила, приятно поражали меня после впечатлений подмосковной лакейской, трактирной, тщедушной натуры.[103]

Еще не успели кресты пуститься в обратный путь, как уже пьяные показались на всяком шагу. И кто был между ними? Женщины, молодые и старые, мальчишки, седые старики. Отвратительное и вместе с тем грустное зрелище! Сорок кабаков предлагали упоение… во славу праздника. Дешевое вино разливалось потоками, сосуды всех родов, штофы, ковши, шкалики, рюмки красовались батареями на прилавках. Яркие цвета наливок и настоек бросались в глаза. Целовальники с разряженными женами и детьми зазывали посетителей и угощали, и посетители не заставляли себя упрашивать долго. Разливанное море. Сотни чайных палаток, харчевен, кофеен, ресторанов, балаганы с пьяными паяцами и охриплыми комедиантками, качели с объятиями, поцелуями и песнями, коньки с шарманкою, хороводы с наглыми ухватками. Боже мой, Боже мой! Что же это такое? Где прогресс? Где цивилизация? Смягчение нравов? Тихие удовольствия? Благородное веселье? Шум, гам, грубость, дикость? варварство! <…>

Мой ученый друг И. С. Аксаков настаивает в своих искренних, горячих, проникнутых любовию к Отечеству статьях, что народу, обществу, земству надо предоставлять как можно более свободы в их действиях и как можно менее прибегать к опеке правительства. Ну, вот посмотрите на Девиченское гулянье. Я наблюдаю его тридцать лет и говорю вам смело, что предоставленное самому себе, оно делается все хуже и хуже. Если никто не позаботится о том, чтобы оно приняло вид сколько-нибудь поблагообразнее, то оно окончится оргиями и вакханалиями, до которых, впрочем, остается уже недалеко.[104]

То-то и беда, что русские люди не умеют оставаться в границах, а всякий хочет по-своему! Недостаток воспитания!

Письмо к кн. П. А. Вяземскому от 10 мая 1866 г.[105]

…русский ум не немецкий; он может в один час сделать много, а если долго держать его над чем-нибудь, то он утомляется, а немецкий ум выдерживает дольше и т. д.

Из беседы М. П. Погодина с К. Н. Леонтьевым (1874).[106]

Алексей Степанович Хомяков (1804–1860)

Нам стыдно бы было не перегнать Запада. Англичане, французы, немцы не имеют ничего хорошего за собою. Чем дальше они оглядываются, тем хуже и безнравственнее представляется им общество. Наша древность представляет нам пример и начала всего доброго в жизни частной, в судопроизводстве, в отношении людей между собою; но всё это было подавлено, уничтожено отсутствием государственного начала, раздорами внутренними, игом внешних врагов. Западным людям приходится всё прежнее отстранять, как дурное, и всё хорошее в себе создавать; нам довольно воскресить, уяснить старое, привести его в сознание и жизнь. Надежда наша велика на будущее.[107]

…но вы не сказали ничего лестного для Малой России, а она заслуживает особую похвалу. Она имеет то, чего мы не имеем, да и иметь не будем: бо́льшую грацию, бо́льшую склонность к объективности, бо́льшую художественность.

Письмо к К. С. Аксакову от 24 июля 1842 г.[108]

…я часто или почти всякий день ходил на выставку; но я ходил с тем только, чтобы глазеть, любоваться, учиться, говорить с торговцами, радоваться кое-каким успехам и досадовать на излишнюю сметливость русского человека, который очень проворно все перенимает и не берет на себя труда что-либо понять, все очень скоро придумывает и ничего не хочет додумать.[109]

В нас живет желание человеческого сочувствия; в нас беспрестанно говорит теплое участие к судьбе нашей иноземной братии, к ее страданьям, так же как к ее успехам; к ее надеждам, так же как к ее славе. И на это сочувствие, на это дружеское стремление мы никогда не находим ответа: ни разу слова любви и братства, почти ни разу слова правды и беспристрастия. Всегда один отзыв – насмешка и ругательство; всегда одно чувство – смешение страха с презрением. Не того желал бы человек от человека.

(Запись 1845 г.)[110]

Да, по правде (и с позволения Аксакова), неужели наша московская почва не только <не> хороша, но хоть сколько-нибудь сносна? Неужели это не совершенная пустыня в нравственном и даже умственном отношении?

Письмо к Ю. Ф. Самарину от 6 апр. 1846 г.[111]

Мнение Запада о России выражается в целой физиономии его литературы, а не в отдельных и никем не замечаемых явлениях. Оно выражается в громадных успехах всех тех книг, которых единственное содержание есть ругательство над Россией, а единственное достоинство – явно высказанная ненависть к ней; оно выражается в тоне и в отзывах всех европейских журналов, верно отражающих общественное мнение Запада.[112]

Вопросы политические не имеют для меня никакого интереса; одно только важно, это вопросы общественные. Например, у нас правительство самодержавно, это прекрасно; но у нас общество деспотическое: это уж никуда не годится.

Письмо к А. Д. Блудовой от 26 ноября 1848 г.[113]

Кажется, подозрительность и вражда к западной мысли стали проявляться с некоторою силою после Флорентийского собора и латинского насилия в русских областях, тогда подвластных Польше. Развились они вполне вследствие безумной и глубокой ненависти к русским людям, доказанной Швециею и купечеством и баронством прибалтийским; более же всего вследствие вражды и лукавства польских магнатов и латинского духовенства. Мало-помалу народная стихия стала являться исключительною и враждебною ко всему иноземному.[114]