Геннадий Красухин - Круглый год с литературой. Квартал третий Страница 14

Литфонд в писательском фольклоре называли «лифондом» и расшифровывали как личный фонд секретарей Союза.

Дело в том, что был поставлен верхний предел на пособие, которое мог запросить у Литфонда нуждающийся писатель. Я никогда ничего у Литфонда не просил, поэтому боюсь соврать, но, кажется, что верхний был в 1500 или 2000 рублей. Такую сумму Литфонд мог выдать только на условиях займа. Безвозвратная ссуда, полагающаяся нуждающемуся писателю, была много меньше.

Так вот. Рассказывали, что каждый январь правление Литфонда рассматривало просьбу секретаря союза писателей (фамилию я знаю, но не назову, чтобы задним числом не обвинили в клевете) о выдаче ему предельной возвратной ссуды. Разумеется, ссуда ему выдавалась. А в декабре, подводя итоги года, правление снова возвращалось к выданной секретарю ссуде. Было у правления право списывать эти деньги в исключительных случаях. Исключения не прописывались, но понятно, что их легко придумать: тяжёлая болезнь или там какое-нибудь природное бедствие: пожар, например. Легко догадаться, что для секретаря исключение находили. Деньги он не возвращал.

Тот, кто читал «Шапку» Владимира Войновича, помнит об иерархии писателей, которые устанавливал литфонд. Это касалось любого вида обслуживания – от распределения путёвок до распределения дач.

Словом, пост, который занял Владимир Фёдорович, был внушительный и лакомый, после того как Союз писателей СССР приказал долго жить. Руководители Литфонда не церемонились: приватизировали и продавали на сторону былую общую писательскую собственность.

Так и получилось, что московские писатели остались без своей роскошной поликлиники, оборудованной новейшей медицинской техникой. Называли очень крупную сумму, которую поделили между собой после её продажи Владимир Огнев и главный врач поликлиники Евгений Нечаев.

Печально, конечно, но, кажется, что Владимир Фёдорович Огнев останется в истории литературы поступками, не имеющими никакого отношения к самой литературе.

В 1961 году в библиотеке, доставшейся жене от её родителей, я обнаружил небольшую книгу Лиона Фейхтвангера «Москва 1937», которая в то время была изъята из библиотек и переведена в спецхран, куда вход был по особым пропускам.

Позже я прочитал о судьбе этой книги, понравившейся Сталину. О том, как по приказу Сталина заведующий издательским сектором ЦК ВКП(б) Василий Сергеевич Молодцов обеспечил за одну ночь печать массового тиража книги Фейхтвангера. Позже она исчезла не оттого, что разонравилась Сталину. А потому, что сообщала о некоторых известных тогда фактах, какие Сталин предпочёл не вспоминать. О них уже не было дозволено знать советским гражданам. Например, о том, что Троцкий был организатором Красной армии.

Эренбург в своих воспоминаниях с каким-то мстительным удовлетворением написал, что Сталин легко обвёл вокруг пальца Фейхтвангера, считавшего себя опытным лисом. Я удивился стоявшему за этим подтексту самораскрытию: Эренбурга, стало быть, Сталин не провёл? Тогда вырисовывается не очень симпатичная фигура лакея, знавшего цену хозяину, но беспрекословно исполнявшего все хозяйские прихоти!

Возвращаюсь к моему первому чтению книги «Москва 1937». Истины она мне не открыла. Я читал ещё старшеклассником стенограммы процессов Бухарина, Рыкова и других, которые сохранял старший брат моего отца. Но личность Фейхтвангера, родившегося 7 июля 1884 года, мне пришлось переоценить. Его романы я прочёл недавно и видел за ними человека, который ищет в истории ответ на вопросы, поставленные перед ним его современностью. Но вот он сталкивается с самой современностью. Перед ним руководитель огромной страны, которую Фейхтвангер посещает во второй раз в момент, когда большинство из тех, с кем он встречался прежде, исчезли:

«Мы говорили со Сталиным о свободе печати, о демократии и об обожествлении его личности. В начале беседы он говорил общими фразами и прибегал к известным шаблонным оборотам партийного лексикона. Позднее я перестал чувствовать в нём партийного руководителя. Он предстал передо мной как индивидуальность. Не всегда соглашаясь со мной, он всё время оставался глубоким, умным, вдумчивым».

Но как же так! Если ты различаешь шаблонные обороты партийного лексикона, на котором и сам партийный вождь поначалу объяснялся, если, судя по всему, тебе они претят, то почему не задумываешься над тем, кто эти шаблоны внедрил и приказывает им следовать? А если понял, что для самого Сталина общие фразы и шаблонные обороты – маска, которую он при тебе же и снял, то отчего не различаешь его нехитрой двойной игры, его весьма примитивного актёрства? Поддался обаянию? Но историческому писателю такая эйфория не простительна.

Надо сказать, что книга «Москва 1937» сильно повлияла на моё дальнейшее отношение к Фейхтвангеру, умершему 21 декабря 1958 года.

8 ИЮЛЯ

Помню, вызывает меня Кривицкий, заместитель главного редактора. «Геннадий, – говорит, – нужны письма в поддержку присуждения Егору Исаеву ленинской премии. Набросайте три. Одно от имени студента, другое – от рабочего, а третье – вообще из какого-нибудь сибирского региона, подписанное несколькими читателями». Знал, конечно, Евгений Алексеевич, что были у нас в отделе подлинные письма о поэме Егора Исаева «Даль памяти», недоумевающие, возмущающиеся: за что выдвинули эту малограмотную поэму на ленинскую премию? Я сам их Кривицкому показывал. Усмехался в ответ Евгений Алексеевич: вот, дескать, показать бы их Егору, но не вздумайте, Геннадий, не надо! Знал Кривицкий, да и я знал, да и кто из окололитературной публики не знал, что продвигает Исаева сам Михаил Васильевич Зимянин, секретарь ЦК по идеологии. Егорушкой его называет, глазки сладко прикрывает, слушая исаевское чтение.

Три письма накануне созыва Комитета по премиям – такой заказ не оставляет сомнений: премию, стало быть, дают! «Дают! – подтверждает Кривицкий. – Действуйте!»

Или другое воспоминание. Я не помню – зачем, зашёл к поэту Николаю Старшинову, который живёт в писательском доме в Безбожном, рядом с моим – в Астраханском. У Коли включён телевизор, его жена Эмма смотрит программу «Время». Слышим – зовёт Эмма: «Смотрите!» Подходим: по случаю юбилея Егор Исаев удостоен звания героя соцтруда. А вот и он сам. Делится с интервьюершей фактами фронтовой биографии: «Сидим, бывало, с ребятами в землянке, байки травим…» На что Коля сказал: «Верный признак, что Егор не воевал. В землянках офицеры жили, а мы, солдаты, в окопах. Да и какая у Егора война? – он достал с полки тоненькую книжку – первый исаевский сборник стихов и показал мне аннотацию. – Видишь, что написано: «Служил в конвойных войсках в Австрии»?»

Да, и в самом деле – какая война была у Егора Александровича Исаева, умершего 8 июля 2013 года (родился 2 мая 1926-го)? С той войны у него две медали – «За оборону Москвы» и «За победу над Германией». Не густо. Потом уже много позже к юбилею Победы получил, как все фронтовики, орден Отечественной войны II степени…

Но любопытно, что начинал свою войну Егор в войсках НКВД (недаром он закончил её в конвойных войсках!). Первая же операция закончилась для него крайне неудачно. Он принял участие в депортации кавказского народа, но, конвоируя, оступился и упал в пропасть. Потом долго лежал в больнице перед тем, как уехать в Австрию.

Егор был на редкость малограмотным человеком и поэтом. Но его заприметил и стал продвигать Николай Васильевич Свиридов, работавший сперва в ЦК партии, а потом председателем Госкомпечати РСФСР. Убеждённому националисту Свиридову взгляды Исаева очень пришлись по душе, и он не только закрепил Егора на посту заведующего редакцией поэзии издательства «Советский писатель», но и поспособствовал тому, чтобы оброс Исаев необходимыми связями с влиятельнейшими людьми. Вот откуда знакомство Исаева с секретарём ЦК КПСС М. В. Зимяниным, который, как я уже говорил, расположился к Егору, пробил ему ленинскую премию, сделал секретарём большого Союза писателей. Хамоватый Егор никогда не отвечал по телефону на моё «здравствуй», всегда нукал после того, как я представлялся, так что, обнаружив это, я больше с ним не здоровался, а называя себя, немедленно переходил к делу. «Ну что, – лениво-небрежно спрашивал Исаев, – даёт «Литературка» на меня рецензию?» «Спроси об этом Кривицкого», – отвечал я. Свою маловразумительную поэму Егор печатал по частям и жаждал положительного отклика на каждую публикацию. Кривицкий его не разочаровывал. Тем более что, как все хамы, Егор был холуём сильных мира сего. А, как все холуи, набивал себе цену. В разговорах с нашим заместителем главного редактора намекал на связи с такими людьми (куда до них Зимянину!), от чего у Евгения Алексеевича Кривицкого перехватывало дыхание.