Владимир Артыков - Обнаженная модель Страница 20

Дедушка и бабушка рассказывали, что в их доме в Белёве, во время оккупации были расквартированы пять немецких офицеров, они заняли все комнаты, разрешив старикам жить на кухне за печкой, возложив на деда обязанности исправно топить печь, а бабушке убирать в доме, мыть посуду и стирать им белье. Немцы, увидев в доме иконостас в гостиной и иконы в других комнатах, узнав, что бабушка говорит по-немецки, в какой-то степени смягчились в своем отношении к старикам. Однажды, когда из четырех офицеров в доме остался самый молодой, белокурый Курт, который любил поговорить с бабушкой, иногда даже поколоть дрова, аккуратно складывая их в сенях, объясняя бабушке, что для него это физическая зарядка, и что до войны он был профессиональным спортсменом, он подошел к этажерке с книгами. Ему попался в руки учебник истории СССР, оставшийся от внучки Людмилы, дочки старшего сына, кадрового офицера Александра, которого я звал дядя Шура. Офицер стал перелистывать книгу и, увидев портрет Сталина, подозвал бабушку. Софья Николаевна обмерла от страха, укоряя себя за то, что не сожгла учебник раньше. Ее охватил ужас, что теперь будет с ней и Александром Ивановичем. Его и так уже несколько раз выводили во двор на снег, угрожая расстрелом за его постоянную дерзость и строптивую непокорность, и только она, бабушка, могла вымолить прощение по-немецки у офицеров и это, несомненно, спасало жизнь деду.

Бабушка подошла к офицеру и увидела, что на столе лежал развернутый учебник с портретом Сталина во весь лист. Курт вытащил из бокового кармана маленький календарь с портретом Адольфа Гитлера и положил его рядом, повернулся к бабушке, постучал пальцем по портретам. Лицо его изменилось, оно стало жестким и, понизив голос, он сказал:

— Вот, мать, кто виноват, что мы здесь. Я этого не хотел, а вы, тем более. Это все их политические игры, а страдать приходится и вам и нам. Но вы не бойтесь, я ничего плохого вам не сделаю, а вы помалкивайте.

Он прижал палец к губам, положил календарь в карман кителя и протянул книгу бабушке. Та быстро подошла к печи и швырнула ее в топку. Эту историю деду она не поведала, а ее еще долго трясло в ознобе от страха.

Рассказала бабушка и другой случай, прося меня сохранить его в тайне от деда. В один из морозных дней дед отправился на толкучку, где горожане обменивали вещи на картошку, а если повезет, и на бутылку подсолнечного масла или кусочек хозяйственного мыла. Стояли сильные морозы. Из дома он ушел в романовском полушубке, а вернулся весь продрогший, без тулупчика, трясясь от холода. Он сразу прижался к горячей печке. На вопрос бабушки, что случилось, рассказал, что на толкучке к нему подошел немецкий солдат, буквально содрал с него полушубок и тут же напялил на себя. Бабушка пошла в комнату к офицерам и плача, рассказала им о случившемся. Курт подробно расспросил деда, где это случилось, и как выглядел тот солдат. Офицер вызвал к себе постояннодежурившего при нем денщика и отдал распоряжение найти солдата, раздевшего на морозе старика, и вместе с полушубком доставить в дом. Дед махнул рукой, крепко выругался:

— Софья Николаевна, и ты веришь, что они вернут мне овчину? Никогда этому не бывать, поставь лучше мне банки на спину, а то ломота сильная в спине, да и кашель начался.

Через некоторое время в дверях появился денщик и солдат, держа в руках полушубок деда. Курт грубо отчитал солдата, отшлепал его по щекам, и пригрозил ему гауптвахтой.

Так неожиданно закончилась эта история. Бабушка была довольна, но дед им не простил, и еще долго посылал проклятия «фрицам».

Глава 12

Вячеслав Михайлович Молотов в своем выступлении по всесоюзному радио официально объявил о вероломном нападении немецко-фашистских войск на нашу страну. Мое безмятежное и радостное детство перешло в тревожное отрочество, я почувствовал, что взрослею. Изменились и ребята нашего двора. Вчерашние игры и шалости перестали для нас быть значительными. Нам хотелось больше быть среди взрослых, и что интересно, мы стали внимательно слушать радио, но уже не передачи для детей, а сводки, где подробно сообщалось о тяжелых изнурительных боях и больших потерях Красной армии, об оставленных селах и городах, о тяжелой обстановке на фронтах Великой Отечественной войны.

Жизнь поделилась на два понятия: время до войны и во время войны. Москва на глазах менялась, все окна были заклеены газетными крестообразными полосками, говорили, что это защищает от ударной волны при бомбежках. С наступлением сумерек Москва погружалась в абсолютную темноту, и только узенькие полоски света от зачехленных фар движущихся машин, создавали впечатление хоровода светлячков, которыми я любовался еще до войны в Белёве в бабушкином саду. Мы с ребятами знали, что во второй половине дня происходит дозаправка аэростата, лежащего на приколе недалеко от нашего дома, на Гоголевском бульваре. Каждый вечер его поднимали над Москвой, как и сотни других аэростатов, и тянущиеся от них к земле стальные тросы, словно туго натянутые струны, образовывали стальные вертикали, встающие преградой на пути фашистских самолетов. Часам к пяти вечера мы бежали к памятнику Гоголю, чтобы встретить восемь девушек, идущих подле летящей над их головами, заправочной «колбасы». Они шли по четыре, с каждой стороны наполненной газом «колбасы», в пилотках и облегающих фигуру гимнастерках и юбках, в ладных сапожках, обжимающих упругие молодые икры. Одной поднятой рукой каждая девушка крепко держала веревочную петлю, удерживая «колбасу», стремящуюся вырваться и улететь в небо. Отделение аэростатчиц двигалось от Арбатской площади мимо памятника Гоголю в сторону станции метро «Дворец Советов». Мы пристраивались к девушкам, стараясь не отставать от них, отчего строевой шаг часто сбивался на бег. Наше шествие заканчивалось на середине бульвара, где лежал аэростат, покрытый маскировочной сетью, словно огромная серебристая рыба, попавшая в бредень. Тут начиналось самое интересное, перекачка газа, а точнее передавливание его через широкий рукав из «колбасы» в аэростат. Было забавно смотреть, как девушки катались по «колбасе», словно по пуховой перине, топча ее руками и ногами, ползая на четвереньках, чтобы отжать весь газ до последней капли. По мере убавления газа в «колбасе», девушки скручивали ее, чтобы ни одна капля там не осталась. Мы с удовольствием помогали им в этом, тоже катаясь и ползая, подражая девушкам, но, к сожалению, строгий сержант в юбке, не всегда позволяла нам делать это. Вечером, девушки, крутя ручками механической лебедки, поднимали уже наполненный газом упругий аэростат в небо, до облаков, разматывая тонкий стальной трос. Аэростатов над Москвой было так много, что мне это напоминало огромный аквариум, наполненный серебристыми рыбками, вуалехвостами. Ночами, когда лучи прожекторов, отыскивающих в черном небе вражеские самолеты, попадали на аэростаты, они вспыхивали яркой фольгой, превращаясь в елочные игрушки, лучи же прожекторов продолжали движение по небу то разбегаясь, то скрещиваясь, а то, замирая, упирались в самое небо.

Авианалеты усиливались и, как правило, воздушные тревоги объявляли поздно ночью или ранним утром, когда рассвет над Москвой только занимался. На крыше высокого серого прямоугольника — здания библиотеки имени Ленина — разместился орудийный расчет зенитчиков. С земли скорострельное зенитное орудие смотрелось палочкой на фоне неба, отчетливо были видны и зенитчики, малыми мурашами шевелившимися около орудия, его ствол поворачивался то вправо, то влево, а то, описывав круг, замирал. Я мечтал увидеть, как зенитка будет сбивать фашистский самолет, но мне не повезло, этого я не увидел, но зато, яркие всполохи трассирующих снарядов и резкие хлопки зенитки, от которых закладывало уши, я видел и слышал. Над Красной Пресней стояло зарево пожарищ от немецких «зажигалок». Однажды бомбы угодили в пруды зоопарка, и пух водоплавающих красавцев лебедей и уток еще долго летал белыми снежинками, поднятый взрывной волной высоко над Пресней. Недалеко от нашего дома тяжелая фугаска попала в театр Вахтангова на Арбате, разрушила его, оставив лишь часть стены фасада, превратив здание в груду кирпичей, с глубокой воронкой посередине, и выбитыми окнами рядом стоящих домов. Многие утверждали, что бомбой был пробит и туннель метро, на участке между Арбатской и Смоленской станцией, проходивший на небольшой глубине, под актовым залом театра. Мы с ребятами бегали туда, и успели во время, потому что к концу следующего дня, на этом месте был возведен высокий деревянный забор, на котором расклеили плакаты. На одном был изображен черной краской профиль Гитлера, его длинный нос вторгался на территорию Страны Советов, а красноармеец, держа в руках винтовку, русским штыком протыкал нос Гитлеру. На втором плакате была нарисована седая женщина в развевающемся платке, ее левая рука призывно поднята, правая держала лист с военной присягой. Фоном были примкнутые штыки, а сверху надпись «Родина — мать зовет!». Плакаты так нам нравились, что, придя домой, я взахлеб описывал их маме, а Соня тоже обещала обязательно посмотреть на них вместе в подругами из класса. Женя как старшая сестра посоветовала мне нарисовать плакат по памяти, и даже дала четвертушку ватманского листа, я очень старался, но у меня ничего не получилось, и я запрятал его далеко в письменный стол, чтобы никто не видел.