Михаил Бейлькин - Секс в кино и литературе Страница 28

Тем временем второй, глубокий, наблюдал. Для него момент экстаза был сродни моменту прозрения, и его восторженный крик, когда они сблизились, зыбко перешёл в страх. Страх миновал раньше, чем он сумел понять, что означает этот страх и о чём он предупреждает. Быть может, ни о чём. И всё же благоразумнее наблюдать. Как в деле, так и в любви, желательны предосторожности. Надо застраховаться.

— Старик, а не выкурить ли нам нашу сигарету? — предложил он.

Это было установленным ритуалом, который убедительнее слов подтверждал, что они по-своему принадлежат друг другу. Лайонел изъявил согласие и раскурил одну, вложил её между смуглых губ, вытащил, взял губами, и так они курили её попеременно, щека к щеке».

Лайонел в простоте душевной считал своего любовника «безответственной обезьянкой», нецивилизованным азиатом, так и не проникшимся традиционным британским трепетом перед инструкциями, запретами, общественным мнением и чувством долга. Тем удивительнее казалось ему то, что он рассказывает другу свои самые заветные секреты:

«— Кажется, я разом открываю все семейные тайны, но знаю, что ты никому не проболтаешься. У меня такое чувство, будто я могу рассказать тебе всё; в известном смысле это у меня впервые. Ни с кем не говорил, как с тобой. Ни с кем, и, полагаю, никогда впредь не буду. Ах, да. О мамином муже, моём отце. Он тоже служил, даже достиг звания майора, но произошло совершенно немыслимое — отец принял обычаи туземцев и был уволен из армии. Остался на Востоке, бросил жену с детьми на руках и совсем без денег. Когда ты меня встретил, она увозила нас от него и тогда ещё надеялась, что отец образумится и последует за нами. Но он не тот человек. Он даже ни разу не написал нам; запомни — это строжайший секрет.

— Да-да, — ответил он, а про себя подумал, что секрет сей довольно заурядный: как ещё должен себя вести немолодой, но и не старый супруг?

— Лайонел, ответь мне на один вопрос. К кому ушёл твой отец?

— К туземцам.

— Он стал жить с девушкой или с парнем?

— С парнем? Боже упаси! Разумеется, с девушкой. Кажется, он поселился в каком-то отдалённом уголке Бирмы.

— Даже в Бирме есть парни. По крайней мере, я про это слыхал. Но твой отец ушёл к туземке. Прекрасно. В таком случае, у него могли быть дети?

— Если и были, то они полукровки. Весёленькая перспектива, нечего сказать. Ты понимаешь, о чём я говорю. Моя семья — отцовская, я имею в виду, — ведёт родословную на протяжении двух столетий, а мамин род восходит ко временам войны Алой и Белой розы. Это действительно ужасно, Кокос. <…>

— Отец умер?

— Если бы он был жив, разве я отправился бы на Восток со спокойным сердцем? Он опозорил наше имя в тех местах. Потому-то мне и пришлось сменить фамилию, точнее, сократить её наполовину. Его звали майор Корри-Марч. Мы так гордились этой приставкой „Корри“, и поделом. А теперь попробуй произнести „Корри-Марч“ перед Большой Восьмеркой, и увидишь эффект. <…>

— Ты на него похож?

— Хочу надеяться, что нет. Надеюсь, я не жесток, не безжалостен, не эгоистичен, не лжив, как он.

— Я вовсе не об этих второстепенных деталях. Я имею в виду: внешне ты на него похож?

— У тебя более чем странные представления о первостепенности. — Откуда мне знать? — он вдруг застеснялся. — Я был тогда ребёнком, а мама порвала после все его фотографии, какие только отыскала. Но я знаю, что он был стопроцентный ариец, и довольно о нём, и обо мне довольно.

— Был он тем, в ком искавшие покоя находили огонь, и огонь становился покоем?

— Я не имею понятия, о чём ты бормочешь. Хочешь сказать, что я и сам такой?

— Да».

День закончился любовным признанием Лайонела:

«— Я люблю тебя больше, чем могу выразить словами. — Лайонел вздохнул. Он испытывал неизъяснимое счастье. — Ты должен иметь человека, который заботился бы о тебе, — нежно сказал он. — Я хотел бы остаться с тобой, но это невозможно. Вот если бы всё сложилось иначе… Ладно, давай спать.

Протянув руку к выключателю, он обнаружил, что забыл закрыть дверную задвижку. Последствия этого могли оказаться ужасными. — Какая беспечность с моей стороны, — рассуждал он вслух. Дремоту как рукой сняло. Он оглядывал каюту, точно генерал поле битвы, чуть не проигранной по собственной глупости. Склонённая фигура была лишь частью каюты, перестав быть центром желаний. — Кокос, прости, я страшно виноват, — продолжал он. — Обычно ты любишь рисковать, на этот раз рисковал я. <…>

— Ну так выключи свет.

— Сейчас. Но от таких ошибок начинаешь чувствовать себя совершенно беззащитным. Меня могли отдать под трибунал.

— Могли ли, старик? — печально переспросил тот. — Не надо винить дверь, дорогой Лайон, — сказал он. — Я имею в виду, мы оба виноваты. Я знал всё это время, что дверь не заперта.

Он сказал это, надеясь утешить возлюбленного и воскресить в нём дивное начало ночи. Но более губительных слов он не мог произнести.

— Ты знал?! Но почему не сказал?

— Не было времени.

— Времени, чтобы сказать: „Запри дверь“?

— Да, не было времени. Я не сказал, потому что для таких слов не нашлось подходящего момента.

— Не нашлось момента, хоть я пробыл здесь целую вечность?

— А когда было? Когда ты вошёл? Тогда, что ли? Когда ты обнял меня, когда всколыхнул кровь? Это, что ли, подходящий момент для таких слов? Когда я лежал в твоих объятьях, а ты в моих, когда нас опаляла сигарета, когда мы пили из одного стакана? Когда ты улыбался? Мне надо было это прервать? Надо было сказать: „Капитан Марч, сэр, вы, кажется, забыли запереть за собой дверь“. И когда мы говорили о том далёком корабле, о бедном милом Малыше, которого я никогда не убивал и не думал убивать — о чём нам было говорить, как не о том, что давно миновало? Лайонел, нет, нет. Лев ночной, приди ко мне, раньше чем наши сердца остынут. Здесь нет никого, кроме нас, и только мы должны охранять друг друга. Заперта дверь, не заперта — какая разница. Мелочь.

— Это не было бы мелочью, если бы сюда заглянул стюард, — угрюмо проговорил Лайонел. — Для него это стало бы потрясением на всю оставшуюся жизнь.

— Вовсе никаким не потрясением. Люди вроде него и не к такому привыкли. Просто он мог бы рассчитывать на более щедрые чаевые и поэтому был бы доволен. „Извините, господа…“ Затем он удалился бы, а завтра мой секретарь наградил бы его чаевыми.

— Кокос, ради Бога! Ты порой такое несёшь! — цинизм отталкивал его. — Кажется, ты так и не понял, какому мы подвергаемся риску. Представь себе: за это меня могут уволить из армии.

— Представил, ну и что?

— Как это — ну и что? Чем я буду заниматься?

— Ты мог бы стать моим управляющим в Басре.

— Не слишком заманчивая перспектива. — Он и раньше не мог понять — когда над ним смеются, а когда говорят всерьёз, и это очень задевало его, а теперь случай с незапертой дверью приобрёл особую важность.

— Полагаю, ты не рассказывал про нас своему грязному парсу?

— Нет. Нет, нет, нет, нет и нет! Удовлетворён?

— А стюарду?

— Не рассказывал. Только давал на чай. Подкупал всех. А иначе для чего нужны деньги?»

Вечер, так дивно начавшийся, завершился для Кокоса немыслимой катастрофой. Так вот отчего он испытывал страх: это было предчувствием беды!

«Незапертая задвижка, маленькая змейка, которую не успели загнать в нору, — он предусмотрел всё, но забыл о враге, затаившемся у порога. Теперь запри хоть на три задвижки — им никогда не завершить движение любви. Такое с ним иногда случалось, если он был чем-то сильно расстроен, — тогда он мог предсказывать ближайшее будущее. Вот и теперь он знал, что скажет Лайонел, прежде чем тот заговорил.

— У меня разболелась голова от этого недоразумения, плюс ко всему я выпил лишнего. Хочу подышать свежим воздухом. Скоро вернусь.

— Когда вернёшься — это уже будешь не ты. И я, быть может, буду не я».

Бродя по палубе, Лайонел решил впредь не рисковать своим будущим:

«Какими порядочными и надёжными они казались — люди, к которым он принадлежал! Он был рождён одним из них, он с ними трудился, он намеревался взять себе в жёны одну из них. Если он утратит право общаться с ними, то он превратится в ничто и никто. <…> Он от случая к случаю навещал бордели, чтобы не выделяться из офицерской среды. Однако он не был так озабочен сексом, как иные его сослуживцы. У него не было на это времени: к воинскому долгу добавлялись обязанности старшего сына; доктор сказал, что периодические поллюции не должны его беспокоить. Впрочем, не спите на спине. Этой простой установке он следовал с начала полового созревания. А в течение последних месяцев он пошёл ещё дальше. Узнав о своем назначении в Индию, где его ждала встреча с Изабель, он стал относиться к себе с большей строгостью и соблюдал целомудрие даже в мыслях. <…> Ради Изабель, ради своей карьеры он должен немедленно прекратить опасные отношения. Он не стал задумываться, как он до этого докатился и почему так сильно увлёкся. В Бомбее всё кончится, нет, всё кончится сейчас же, и пусть Кокос обревётся, если думает, что это поможет. Итак, всё прояснилось. Но за Изабель, за армией стояла другая сила, о которой он не мог рассуждать спокойно: его мать. <…> Он, её первенец, призван восстановить доброе имя семьи. Он сплюнул за борт. И обещал ей: „Больше никогда“. Слова пали в ночь, как заклинание».