Варвара Мадоши - Жертвы Северной войны Страница 15

«И это самый надежный след, — мелькнуло в голове у Мари. — Я, конечно, не специалист в алхимии, совсем даже не специалист, но даже мне ясно: чтобы создать плоть, пусть даже мертвую, нужны совершенно особые формулы, совершенно особый навык. И далеко не все алхимики ими владеют».

Мари: Так что-что ты собираешься делать сегодня утром?..

Ал: Да ничего особенного… просто в очередной раз доказать, что Мадоши-сенсей не умеет писать детективы…

Ал: Три дочки! Мадоши-сенсей, за что вы так жестоки к моему брату?!

Мадоши: Молчи, а то тебе обеспечу столько же, и трех котят в придачу.

Ал: Мм… ээ… а можно только «придачу»?..

Эд: Три дочки! Бабушка! Любимая жена! Собака! И я!!! Мадоши-тян, за что?!!!!

Мадоши: Ты же сам хотел семью?..

Эдвард: Это не ответ!!!

Мадоши: Ну… не нрависся ты мне, не нрависся!

Эд (обреченно): Я давно это подозревал…

Глава 5. Встреча в папоротниках

— Я не прошу всех присутствующих оставить происшедшее в тайне, — очень серьезно сказал инспектор Элрик — сейчас это был именно инспектор. В его лице появилось даже что-то зловещее. — Отнюдь. Можете рассказывать это всем, кому хотите. Запретить, в своем качестве инспектора, не могу, и вряд ли герр Вебер сможет установить утечку и наказать виновника. Замечу только, что, если содержимое нашего разговора выйдет за пределы этой… — он хотел сказать «этой комнаты», но вовремя запнулся и продолжил, — этого помещения, я не смогу поручиться за судьбу Аниты и за судьбу остальных детей.

— Вы и сейчас не можете, — фрау Лауген смотрела остановившимися, безумными глазами на то, что достали из башмачка. — Все что могли, вы сделали! Вы убийцу нам убить не дали! Убийца! Убийцы! — она кинулась на Альфонса, выставив вперед полусогнутые руки со скрюченными пальцами (пальцы эти показались вдруг особенно узловатыми и крючковатыми).

Альфонс, кажется, растерялся и не успел бы отступить в сторону — кроме того, ему мешала табуретка, на котором лежала нога (или что бы то ни было), лампы, да и свет падал не туда, куда надо — а свет может человека очень здорово спутать. В общем, если бы герр Лауген не схватил бы жену и не удержал бы ее, она, наверное, успела бы наброситься на инспектора и, кто знает, может, глаза ему выцарапать. Однако она не успела.

Герр Лауген молчал, и держал жену, и ничего не говорил, и толстяк Франц Вебер молчал — только его бледный потный лоб сверкал в пятне света — и Мари молчала, потому что говорить было не о чем. Слышны были только глухие всхлипы фрау Лауген. Она бессвязно — или полусвязно — бормотала о том, что Хромой Ганс (вообще-то, она назвала его так, как нечаянно обмолвился Альберт при Мари) — алхимик, это всем известно, и что, конечно же, именно он сделал ножку, чтобы поглумиться над ними над всеми, а настоящая Анита заперта где-то в подвале вместе с остальными, и кто знает, как он сейчас издевается над ней, и, и…

Потом она выдохлась, упала на колени и визгливо, хрипло простонала: «Кровиночка!.. Кровиночка моя…»

Когда всхлипывания затихли, она просто сидела на холодном дощатом полу, глядя вниз. Мари смотрела сверху на ее темноволосую голову с небрежно заколотой на затылке кренделем косой, и ее душила и жалость, и какой-то непонятный страх. В общем, тошно ей было.

— Пойдемте на воздух, — сказал Альфонс устало.

Правда, перед выходом он еще раз глухо повторил — да так, что голос его наполнил весь подвал, как масло бочку.

— Помните, я настоятельно прошу вас ничего не говорить. Ради блага вашей дочери и других детей.

Мари как-то безучастно подумала, что это должно подействовать. Ведь он же не запугивал, в конце концов…

Мари и Альфонс действительно вышли из подвала — Лауген остался с женой. Мари на мгновение ослепило солнце, и она подумала: как же все-таки хорошо, когда жизнь течет нормально — без всяких там пропавших детей, и отрезанных ног, крови, и боли. И ламп в темном подвале… «И без симпатичных столичных инспекторов?» — ехидно напомнило подсознание. Мари от него отмахнулась. Неизвестно еще, что с этим инспектором получится и получится ли вообще…

«Я люблю его», — поняла она вдруг. В этом подвале у нее буквально сердце обливалось на него смотреть.

Мысль была такая новая, такая неожиданная, такая… глупая. Мари попыталась запихнуть ее подальше, в самый уголок своего разума и не возвращаться к ней как можно дальше — как к бесценному алмазу с очень острыми гранями, о которые легко порезаться. Да мыслимо ли?.. Еще и суток не прошло! Это она-то, которая всегда славилась своим хладнокровием!

Мари глядела себе под ноги, на муравья, который пытался перебраться через ее армейский ботинок (эти ботинки е ей Кит подарил когда-то). Ей казалось, что если она посмотрит на что-то большее, чем муравей — на дерево, скажем, или на куст, или, упаси боже, на небо, то она просто лопнет. Этого чувства было для нее слишком много. Оно накатило вдруг, и даже дышать было тяжело, как будто под очень тяжелой волной. Ей захотелось плакать и смеяться в одно и тоже время.

«Так вот оно как… — пульсировало у нее в голове. — Вот оно как… ей же ей, ты могла найти какое-нибудь время поприличнее».

Она старалась не смотреть на Альфонса, но краем глаза все-таки видела — нет, не его, а какое то мельтешение цветовых пятен. Она знала, что он о чем-то, вполголоса очень серьезно говорит с Францем Вебером, и что он, вероятно, сейчас начнет что-то делать — скажем, соберет всех мужчин деревни и пойдет прочесывать лес — и она не увидит его до вечера. Но все же заставить себя взглянуть на него она не могла. Внезапно, она ужасно разозлилась на него, она даже его возненавидела: за то, что он выглядит так, а не иначе, за то что у него эта дурацкая бородка, и за то, что волосы у него такие светлые… и не темно-русые, и не совсем блондинистые, а именно светло-русые, и за то, что у него такие карие глаза, которые кажутся беспомощными, когда он о чем-то задумывается, и сильными, когда он улыбается, и такие большие руки с широкими запястьями, и… короче, она разозлилась. И даже эта злость внезапно показалась ей чем-то хорошим и ужасно ее порадовала.

Потом она услышала., как Ал обратился к ней.

— Доктор Варди…

— Да? — она вскинула взгляд от муравья, который уже перебрался через непреодолимое препятствие и продолжил свой непростой и полный опасностей путь по другую сторону (он как раз подбирался ко второму ботинку).

— Мари… — сказал он ей гораздо мягче, но все же обращаясь на «вы». — Идите домой. Вы нам вряд ли пригодитесь… во всяком случае, я надеюсь. Но будьте наготове. Хорошо? Да нет, что же это я… Возьмите… объект… и проведите, пожалуйста, анализ. Насколько можете. Мне нужно официальное заключение о несоответствии… объекта человеческому органу. Заодно гляньте, что там на тканевом уровне. У вас есть микроскоп?

— Микроскоп есть, — коротко сказала Мари. — Сделаю все, что смогу.

Про себя же она подумала: «Ну удружил, милый… возвращаться в этот подвал, и отбирать это у обезумевшей фрау Лауген…»

— Ладно. Я пошел, — сказал Альфонс. — Сержант Вебер, выполняйте указания.

Он, сунув руки в карманы брюк и словно бы даже насвистывая, как будто задумался о чем-то, пошел куда-то — Мари не поверила своим глазам — в сторону леса.

Сама же она с тяжелым вздохом развернулась к сержанту Веберу. — Сержант… вы мне не поможете сначала?

Как ни странно, взять ногу у Лаугенов оказалось проще, чем Мари думала. Герр Лауген едва ли не сам сунул ее в руки Мари, пробормотав сто-то вроде: «Забирайте. Забирайте ее от греха подальше!» Он даже сам положил ее в коробку и набил эту коробку кусками льда из подвала.

Когда она шла к медпункту, то все время изумлялась про себя легкости своей страшноватой ноши. Одновременно она боролась с желанием бросить коробку, так же, как Альфонс, засунуть руки в карманы и засвистеть.

Нет, черт возьми, как здорово, что с маленькой Анитой все в порядке! Правда, кто же сделал ножку?..

Что касается Альфонса, то его этот вопрос не занимал ни секунду. Значок, который он увидел на подошве, был известен, разумеется, всем алхимикам, но широко его особенно никто не использовал. Их с братом покойная наставница, Изуми Кертис, мир ее праху, будучи женщиной суровой и любящей эпатировать окружающих, когда-то вытатуировала его у себя его под правой ключицей. От нее-то Эдвард и Альфонс, в бытность свою мальчишками, позаимствовали привычку рисовать этот значок на чем попало. Ал помнил даже случай, когда Эд в задумчивости разрисовал себе коленки этими значками (чернилами!), после чего мастер Изуми его ужасно выругала и долго-долго драила в ванне (пренеприятнейшая процедура, потому что все мочалки в ее доме были жесткими, как наждак). Так вот, когда Ал увидел этот значок, он сразу каким-то шестым чувством понял, что никто кроме Эдварда его нарисовать не мог. Вернее, мог, но любой другой алхимик скорее бы изобразил, скажем, солнце с луной, или знаки планет, или еще что-то, столь же расхожее. А вот так, коротко, непонятно и стильно — совершенно в духе Эдварда. Уж Альфонс-то знал своего брата как никто другой.