Варвара Мадоши - Жертвы Северной войны Страница 6

Понемногу Хромой Ганс рассказал ей кое-что о себе. В молодости он служил в армии, подавал большие надежды, успел дослужиться до капитана. Государственным алхимиком не был — пытался несколько раз пройти экзамен, да все никак не получалось. Зато у него была жена. Детей вот Бог не дал, хотя жена очень хотела (он сам был к этому скорее равнодушен). А потом, за два года до Северной Войны, во время Странного Мятежа, он был с теми, кто до конца сохранял верность фюреру Брэдли — потому что если менять фюреров каждый день, то это просто анархия будет.

Во время мятежа Мари было семь лет, поэтому она толком не помнила обстоятельств того дела (а в школе им современную историю вычитывали хреново, махнули на нее рукой под конце четверти… в университете же был зачет, а не экзамен), но на всякий случай с Гансом согласилась.

К счастью, гражданский парламент объявил амнистию всем участникам, кроме нескольких генералов-приближенных фюрера, и никаких служебных последствий это для Ганса не повлекло. Хуже другое: во время мятежа его сильно ранили в ногу, и ногу пришлось отнять. Пока он валялся в госпитале, он уже думал, что придется переквалифицироваться в кабинетные работники — знакомые в аппарате были, обещали помочь, — потому что денег на автопротез у него не было, а с обычным что из него за солдат… да и к автопротезу надо еще привыкнуть.

Так или иначе, грянул вдруг новый совместный проект армии и какого-то гражданского предпринимателя (хотя вроде бы тоже бывшего военного), Армстронга. Многие части этого проекта были засекречены, но одну, напротив, если и не рекламировали широко, то, во всяком случае, сообщили всем заинтересованным лицам: некоторым военным (по их согласию, конечно) вживлялись за счет охранки автопротезы, и они могли нести службу по-прежнему. Только вот автопротезы были особые: с оружием… Так что никакой тебе штабной работы, чтоб государственные деньги зря не пропали! В шутку они прозвали этот проект «инвалиды на передовой». Однако автопротезы по нему получили многие, в том числе и Ганс.

— А пока валялся в госпитале, — рассказывал он, — делать было нечего, так что я читал книжки разные… И вот, когда я наконец выписался, я сразу подал прошение, чтобы мне разрешили держать экзамен на государственного алхимика. И на сей раз я его сдал… Тем более, что и война началась, прием облегчили… Полным-полно недоучек оказалось. Потом, кстати, после войны на переаттестации многие вылетели в так называемые «почетные»: пенсия у них побольше, чем у обычных офицеров, но и только… Может, и я вылетел бы… Да только меня еще до окончательной демобилизации вышибли.

— Не хотите, не говорите, — быстро сказала Мари.

— Да ладно… чего уж там… В общем, во время войны жена моя сначала в Столице жила. А однажды приехала меня навесить. Вообще-то, это не полагалось, но… — Ганс чуть беспомощно улыбнулся. — Молли никто был не указ. И… заболела гадостью какой-то. Чем только у нас на фронте не болели. Положили ее в больницу, а там какие-то осложнения начались, а лечили сами знаете как… — Мари кивнула, потому что действительно знала: после смерти родителей у нее началась нервная горячка, и она тоже несколько недель провалялась в больнице. — В общем, она умерла… Я прямо как с катушек слетел. Места себе не находил. Ну и… не додумался ничего лучше, как попытаться ее оживить.

— Человеческая трансмутация? — Мари наморщила лоб. — Это же преступление!

— Да, — он кивнул. — Но я готов был понести любое наказание, если Молли снова будет со мной. Я все бы отдал… все, что угодно… — он на миг задумался. — Но… не судьба. В общем, мне, можно сказать, повезло… — он хмыкнул. — Я как-то напился, и… ну, не то что разболтал о своих намерениях, а так, намек дал. Один мой сослуживец услыхал и донес куда следует. И было бы мне совсем туго, если бы офицеры, которые расследовали дело, мне не посочувствовали. Они совсем отмазать меня не смогли, но помогли представить дело так, как будто я просто свихнулся и занимался всякой чушью… Поэтому меня не посадили. Просто вышибли… И даже пенсию небольшую платят, — он скривился. — Ну а… мне эти парни рассказали по секрету… за чаем, как сейчас помню. Знаете, Мари, обычно самые страшные вещи говорят за бутылкой, но они вообще алкоголя не употребляли… это на войне-то!.. Короче, на самом деле я очень близок был к успеху. И если бы я попробовал, у меня могло бы получиться.

— Но тогда почему… — Мари не договорила. А у самой мелькнуло в голове: «Неужели возможно?! Мама… папа…»

— Почему я все-таки не попробовал? — Ганс внимательно посмотрел на нее своими бесцветными, опаленными глазами. — Потому что они рассказали мне, какова цена… и какова награда… помните, как там, у классика: «Бывает ли награда хуже ада?» Если бы это требовало моей смерти, меня бы это не остановило: Молли в тысячу раз больше заслуживала жить, чем я. А мне все равно жизнь без нее была не в жизнь. Но потому и запрещена человеческая алхимия, что, даже если обменяешь жизнь на жизнь, все равно не получишь ничего… В лучшем случае выйдет монстр. Вы смотрели «Франкенштейна»? Такая вот страшная арифметика.

— Почему же об этом никогда не говорят?

— Потому что все равно найдутся идиоты, которые все равно решат, что у них получится или что для них закон не писан. Проще совсем о человеческой алхимии не упоминать… во всяком случае, до сих пор так считали. Я с этой точкой зрения не согласен. Замалчивание ведет только к ненужным жертвам. И те офицеры тоже так не считали. Рассказывать теорию, конечно, не стоит. Но о последствиях люди знать должны… Кстати, они потом даже сумели свои исследования частично обнародовать. При фюрерах Брэдли или Амато их бы за это посадили, а книгу бы изъяли из печати, как пить дать, но сейчас времена не те.

— Какую книгу? — не поняла Мари.

— Они книгу написали. Широко известна в узких кругах, что называется. Формулы не излагают, само собой, а вот некоторые теоретические выкладки, из которых следует сама плачевность опыта — вполне… Да вот она, мне ее друзья прислали из Столицы. Та, что в суперобложке.

Это, конечно, была «Проблемы нематериальной трансмутации и некоторые аспекты правила равноценного обмена» Элриков. Мари эту книгу еще в первый раз запомнила: чтобы родственники вместе писали художественные произведения, она встречала (да вот Дюма взять), а научные труды — нет.

— Отец и сын, что ли? — удивилась она. — Фамилии одинаковые.

— Почему? — удивился в свою очередь он. — Братья… Я же говорю, вместе со мной служили во время войны. Правильные парни. Хоть и пацаны совсем. Да ты почитай, если хочешь. Интересная книжка, и язык легкий. Понятна и не специалисту, а никаких тайн они не выдают. Осторожничают. И правильно, так и надо осторожничать. Дело-то не просто так, тут человеческие жизни завязаны.

Мари тогда, естественно, отказалась. Алхимия ее совершенно не интересовала. В школе Мари считала (и совершенно справедливо), что у нее просто на это мозгов не хватает. Пробовала она как-то одну книжку почитать, для начинающих, и сразу запуталась. Ей стало немного интересно, когда об этом заговорил Хромой Ганс — просто чтобы понять его — но вообще ей самой, Мари Варди, алхимия сроду была не нужна. Ну совершенно. И на том, о чем он рассказывал — на человеческой трансмутации и всем тому подобном — лежал какой-то странный оттенок… гадливости, что ли? Чего-то излишнего. Без чего в человеческой жизни можно обойтись. Мари не верила в Бога, но если бы ее как-то попросили бы объяснить понятие «грех», она, пожалуй, сказала бы, что вот эти самые штучки с оживлением мертвецов больше всего в понятие «грех» вписываются. Ну не должен человек вмешиваться в такие вопросы. Не место ему тан. Как лягушке не место под камнем в пустыне. Лягушка все-таки не ящерица, у нее и хвоста нет.

Ну вот, теперь Гансу угрожала опасность. Мари не смогла помочь ему в прошлые два раза, когда деревенские явились к нему с обыском, а второй раз даже избили его. Она ни о чем не знала, только потом Альберт и Курт ей сказали. Сейчас Мари твердо намеревалась что-то сделать. Она понятия не имела, как собирается помогать, но и не помочь было тоже нельзя. Деревенские были настроены всерьез, она это знала. Могут и убить. А что? Очень даже запросто. Только вот детей этим не вернешь, потому что Ганс, конечно же, не знает, где дети. Знал бы — уж точно сам нашел. Или ее бы позвал.

Мари понимала, что, стоит ей вступиться за Ганса, как и ее не пожалеют. Хоть она и женщина, и врач, и много сделала здесь, но все-таки человек чужой. Пришлый. И с женщинами местными не поладила. Поэтому вполне может быть, что ее тоже прибьют и там же закопают. И когда наконец прибудет уполномоченный из Столицы для расследования, или даже целый отряд, которого ждут с минуты на минуту, ох и много пота придется им пролить, чтобы установить истину! Только вот Мари уже не будет. Ляжет она в сырую землю, под каким-нибудь неприметным холмиком, и концов не найти, и никто даже на ней не установит камень с именем и скупыми цифрами 1909–1934… Стоп, хватит! Отставить истерику! Может, все еще обойдется. И Квач с ней… Квач ее в обиду не даст, верно, псина?