Вэдей Ратнер - Музыка призраков Страница 11

Открытые тележки, прицепленные к мотоциклам, были нагружены всевозможным добром – от унитазных сидений до огромных матрацев, нарезанного стекла с острыми углами и арматурных стержней, опасно торчавших прямо в сторону толпы. Прошло уже больше недели – десять дней, если точно, – а Тира все никак не могла привыкнуть к контрастам и противоречиям, к бесконечной уличной акробатике.

Мопеды перевозили пирамиды картонных упаковок яиц, пышные султаны живых кур, привязанных за лапы вниз головой, поросят, возившихся и визжавших в тесных бамбуковых клетках. Древние грузовики, набитые пассажирами, клокотали моторами рядом с сияющими «Ленд Крузерами», в которых ехали сотрудники иностранных гуманитарных миссий, чей обеспеченный вид и уверенная осанка разительно контрастировали с замызганным простонародьем, которому они приехали помогать. На тротуарах с блестящих стеклянных тележек продавали лапшу и горячие булочки, а рядом теснились кривобокие деревянные стеллажи, где торговали бензином и слабо фосфоресцировавшим антифризом в бутылках из-под газировки. Радуга из вредных веществ, ядов и всяких разносолов, и попробуйте отличить одно от другого! Не дай бог все это загорится – полыхнет эта выставка коктейлей Молотова…

Эта обстановка до дрожи напоминала Тире массовую эвакуацию из Пномпеня два с половиной десятилетия назад, когда красные кхмеры выгоняли горожан в деревни, погрузив столицу в апокалипсический хаос.

Барачные поселки цеплялись за свои клочки земли, теснимые новыми жилыми комплексами, просторными территориями отелей, огромными, в американском стиле, моллами и однотипными, в китайском стиле, таунхаусами. Открытые сточные канавы, забитые пластиковыми бутылками и пакетами, с почерневшей водой, настоящий рассадник болезней, неизбежных при здешней жаре и грязи, тянулись по обочинам перед гордо красовавшимися современными клиниками и аптеками. Неоновый отсвет казино и ночных клубов, вибрировавших от поп-музыки, рока и хип-хопа, ложился на осыпающиеся кирпичные стены соседних буддистских храмов. Пномпень убедительно демонстрировал возможность импровизированного существования, жизни в условиях постоянных перемен, чреватой бунтом вроде последнего кровавого переворота, случившегося всего шесть лет назад, в девяносто седьмом. Артиллерийские обстрелы, танки и груды тел в теленовостях напоминали страшные дни прихода к власти красных кхмеров. Здесь всегда зреет потенциал для новых войн и революций – это становится понятным, стоит выйти за пределы охраняемой территории отеля «Ле Рояль». Несмотря на кажущееся спокойствие и стабильность, Тира чувствовала напряжение в местах соединения всех этих несовместимых элементов, насильственно собранных воедино.

– С вами все в порядке? – спросил мистер Чам, взглянув на нее в зеркало заднего вида.

Тира кивнула. «Чолк кни рос», – сказал таксист при первом знакомстве, когда вез ее из аэропорта, словно извиняясь за беспорядок вокруг. Тогда Тира не вполне уловила смысл, но теперь начала понимать, что это «объединение сил», попытка сосуществования в условиях трагедии является своего рода исправлением, предварительным перемирием выживших – жертв и палачей – среди потерь и разрухи.

Снова отвернувшись, мистер Чам повел своего краби санг – «ненасытного пожирателя бензина» – по круговому движению, сохраняя невозмутимость, даже когда мотоциклы проскакивали мимо или влезали перед ним. Сине-черная «Камри» девяносто третьего года, гордо сообщил он Тире, «импортирована» из США, из Кали, как он назвал Калифорнию в подражание тамошней камбоджийской диаспоре. Мистер Чам сказал это запросто, будто он в Калифорнии как свой. Машина не подлежала восстановлению после аварии, и дорога ей была на свалку, но ее вместе с другим автомобильным хламом привезли сюда, подлатали и дали вторую жизнь. Бесчисленные сине-черные седаны заполонили узкие полосы, напомнив Тире одетых в черное солдат, наводнивших эти улицы два с половиной десятка лет назад, когда новое правительство объявило конец эры машинерии и приказало населению страны вернуться к жизни без машин.

По иронии судьбы мистер Чам был одним из таких солдат, рекрутированных прямо на улице и получивших приказ везти городских в деревню на своем грузовике. Он, частный водитель, вынужденно перешел на сторону революции, когда красные кхмеры остановили его фургон, нагруженный ящиками с газировкой, и сказали: либо ты с нами, либо мы тебя расстреляем за «капиталистическую натуру». Работа в компании, занимавшейся импортом и экспортом, привела мистера Чама в Пномпень, а жена и трое детей оставались в родной провинции. Он примкнул к красным кхмерам, поверив, что сможет воссоединиться с семьей. Ни жены, ни детей он больше не увидел и до сих пор ничего не знает об их судьбе.

Когда в аэропорту Тира выбрала его из толпы таксистов, она, разумеется, об этом не подозревала. Пока другие водители, толкаясь, осаждали клиентку, соперничая за ее внимание, мистер Чам стоял в сторонке, застенчиво улыбаясь. Тире понравилось такое безмятежное спокойствие среди сутолоки и шума: оно внушало уверенность. К тому же мистер Чам своим несколько детским, с большим подбородком и носом картошкой, лицом напомнил Тире посмуглевшего и постаревшего Джеки Чана, кинозвезду китайского происхождения, вечного «хорошего парня». Спустя пару дней после того, как он впервые забрал ее из отеля и повез по городу, таксист поделился своей историей, чтобы Тира сознательно решала, продолжать знакомство или нет. Некоторое время она колебалась, но вспомнила, что когда-то уже доверилась солдату и он спас ей жизнь.

Несмотря на свое прават смоксманх – «небезупречное прошлое», мистер Чам был неизменно щедрым и терпеливым и всегда отвечал на первом гудке, когда звонила Тира. Он вез ее куда угодно в самое неурочное время и ни разу не высказал сомнения по поводу неоднократно возникавшего у клиентки желания погулять перед королевским дворцом на рассвете, да еще в дождь, или ехать в самый зной к театру Чактомук, куда давным-давно, как Тира рассказала мистеру Чаму, она ходила лакомиться соком сахарного тростника. Или к паромной переправе, полюбоваться слиянием трех рек.

Меньше чем через неделю он привык послушно повторять на своем такси извилистый путь непредсказуемых поворотов ее воспоминаний и выполнять не обозначенные ни на одной карте метания. Бывало, они искали места, которые Тира смутно помнила с детства, и узнавали, что их больше не существует; тогда мистер Чам огорчался едва ли не сильнее своей пассажирки. Вот и сейчас они ехали в храм за городом, хотя работала масса других храмов гораздо ближе. Мистер Чам не задавал вопросов, и это Тира ценила в нем больше всего.

На развороте им удалось втиснуться в плотный поток машин. Тощая, как жердь, женщина постучала в стекло, прося мелочь. Мистер Чам опустил стекло и дал ей тысячу камбоджийских риелей – примерно двадцать пять центов: хватит на фунт риса и рыбы. Нищенка поблагодарила, сложив ладони в традиционном сампеа. Таксист спросил, указывая на маленькую девочку, привязанную к груди женщины черно-белой кромой – белые клетки пожелтели от грязи:

– Это твоя дочь?

Женщина ответила – нет, но она заботится о малышке, как о родной. Ее родители были ей близкими друзьями, можно сказать, братом и сестрой.

– Они умерли от СПИДа, – поколебавшись, добавила женщина.

Тира, в темных очках, замерла на сиденье: в голове не укладывалась такая откровенность с совершенно незнакомыми людьми. Как реагировать в этой стране, где личная трагедия – дело абсолютно привычное и даже обыденное? Она подалась назад, не желая смущать нищенку.

– Хелло, мэм, – женщина приняла ее за иностранку. Мистер Чам невесело усмехнулся, но не стал говорить, что Тира камбоджийка. Впереди открылся просвет, и такси двинулось дальше, чему Тира обрадовалась. При каждой остановке машину осаждали бездомные и голодные. Стайки оборванных детей облепляли седан, качая ладонями, сложенными в сампеа, и шевеля губами в непрерывной мольбе. Если они становились чересчур агрессивными, мистер Чам поднимал свое стекло и старался отвлечь Тиру светским разговором – например, принимался восхищаться Америкой:

– Там все такое блестящее, новое и огромное! Совсем как сами американцы…

Можно подумать, от разговоров об Америке Тира могла забыть, что она в Камбодже! Дети стучали ей в стекло.

– Мэм, пожалуйста, немного денег на еду! Пожалуйста, мэм! – наперебой просили они.

Сегодня сильнее обычного – возможно, потому, что она впервые решилась выехать из Пномпеня, – Тире казалось, что она участвует в эвакуации наоборот: не бредет в неведомые дали, а возвращается туда, где она стала чужой и в ней уже не признают соотечественницу. Ее принимали за иностранку – тайку, малайзийку, филиппинку, любую другую азиатку, но только не камбоджийку, а ей хотелось, чтобы все знали – она тоже коан кхмер, дитя этой древней расы, вернувшаяся на родину, где от ее дома даже фундамента не осталось, на эту землю, опустошенную и покрытую шрамами, как и ее душа. Тире хотелось, чтобы все поняли – она тоже знала войну и революцию, теряла любимых и чудом выжила.