Нейл Уильямс - Четыре письма о любви Страница 16

– Куда-нибудь. Мне все равно, – ответила Исабель.

– Господи Иисусе! – Он скорее смеялся, чем выражал недовольство. – Куда-нибудь?!. Ну и ну! – Он слегка покачал головой, и Исабель взглянула на него внимательнее. – Куда вы все-таки едете? Скажите, и я вас отвезу.

Она не знала, куда едет, но почему-то ей вдруг захотелось назвать самое отдаленное место.

– Вы меня не бойтесь, – сказал он и снова хихикнул, словно эта мысль позабавила его самого. – Или, может, вы просто вышли прогуляться, а?.. – добавил он и расхохотался, стуча ладонями по рулевому колесу. Потом он повернулся к ней, улыбаясь неуверенной мальчишеской улыбкой – повернулся, да так и утонул в этих невероятных, невозможных, бесконечно прекрасных глазах, которые сначала улыбнулись в ответ, а потом тоже начали смеяться.

Так началась их общая история.

Он сказал, что его зовут Падер О’Люинг и что его мать управляет текстильной лавкой по продаже твида и шерсти, которая находится на Торговой улице и которую тридцать лет назад основал его отец. Прионсис О’Люинг был известным в Голуэе музыкантом – он играл на жестяной флейте. Лавка понадобилась ему для того, чтобы без помех заниматься любимым делом, поэтому на протяжении нескольких лет, пока росли трое его сыновей и три дочери, он торговал шерстью в ветхом деревянном строении, служившем также приютом для множества странствующих музыкантов. Задняя дверь лавки открывалась на ту же улицу, куда выходила боковая дверь паба Блейка, поэтому, пока Падер учился в школе, ему не раз доводилось видеть этих самых музыкантов, которые храпели на прилавке или прямо на деревянном полу, завернувшись в огромные рулоны твида и других тканей.

Жена Прионсиса Мойра Мор, или Большая Мэри, была столь же одаренной музыкантшей, как и ее супруг, поэтому до самой его смерти (он свалился с лестницы и размозжил полную виски и музыки голову о прилавок красного дерева) она частенько играла с ним на вечерних seisiuns [8], прижимая к плечу скрипку своими многочисленными подбородками и держа под рукой пинту крепкого стаута [9]. После похорон мужа ее богатырское здоровье, однако, пошатнулось: Мойра Мор скисла, как молоко, совершенно забросив музыку. Две ее дочери уехали в Англию и работали нянями, третья вышла замуж и жила в Мейо. Ни одна из них не пожелала возвращаться к матери, и Мойра топила горе в водке. Стаканами поглощая горькую, как ее обида, влагу, она не замечала, как понемногу превращается в чудовище.

По какому-то странному совпадению этот процесс имел отношение не столько к наличию выбора, сколько к его отсутствию: магазин тканей достался Падеру – среднему сыну Мойры, а он понятия не имел, что с ним делать. Сейчас ему было двадцать пять, и, пока не умер его отец, Падер старательно уклонялся от необходимости самому зарабатывать на жизнь. Жил он дома, в комнатах над лавкой, поэтому время от времени ему все же приходилось погрузить ящик или два или переложить с места на место несколько тюков ткани. За этот необременительный труд он получал неплохую зарплату – правда, только тогда, когда ему удавалось незаметно запустить руку в кассу магазина.

Единственным, что его интересовало, были три борзые собаки, которые принадлежали еще его отцу. Каждый будний день Падер устраивал им длительную прогулку. Сухие, поджарые, с длинными мордами и длинными конечностями, они сидели на заднем сиденье его автомобиля, с интересом глядя в лобовое стекло на движущийся по улицам поток машин. Обычно Падер вез их по Утерардскому шоссе к известному ему месту, расположенному милях в двадцати к северу от Голуэя. Там он останавливался и выпускал собак. Намотав на руку кожаные поводки, Падер сходил с шоссе и вел их по старой коровьей тропе, на которую случайно наткнулся несколько лет назад. Тропа описывала неправильный круг длиной около семи миль и возвращала его обратно к машине. Место было безлюдным и очень живописным: зеленые или светло-коричневые поля были усыпаны серыми каменными глыбами причудливых форм, а сама заболоченная равнина тянулась, казалось, бесконечно, понемногу тая в туманной дымке над морем.

Главной страстью Прионсиса О’Люинга были собачьи бега, на которых он частенько выигрывал неплохие деньги. В детстве Падеру не раз приходилось слышать рассказы о том, как отец ставил на кон лавку, проигрывал и снова возвращал назад, и все это – в течение двух собачьих забегов. Скорее всего, рассказы эти были правдивы, поскольку Прионсис О’Люинг души не чаял в своих борзых: и Падер, и его братья прекрасно помнили (это, кстати, было едва ли не единственным, что они помнили об отце), как за две недели до состязаний он переводил всех трех собак из вольера в одну из спален, чтобы они как следует отдохнули в домашнем тепле и комфорте и набрались сил. Когда борзые не тренировались, их поили стаутом из деревянных мисок и кормили полусырой отварной картошкой, приготовленной без соли – не водянистой и не крахмалистой, слегка размятой, но не превращенной в пюре, – в которую добавляли ложку сливочного масла. В качестве тренировки собакам полагалось ежедневно совершать семимильную прогулку, лучше всего – за два часа до заката. Во время такой прогулки рекомендовалось избегать возвращения тем же маршрутом, поэтому удобнее всего было двигаться по кругу, причем против часовой стрелки. Также в период подготовки собакам давали кубики неочищенного сахара и густой бульон из бараньей головы, которую по целым дням варили в черной кухне на медленном огне, благодаря чему в решающий день борзые мчались по дорожке быстрее ветра. Все эти тонкости были наследственным секретом семьи О’Люинг; Падер узнал их от отца и, в свою очередь, добавил к ним кое-какие собственные методы, изобретенные им в то время, пока, негромко напевая народные и западные песни, он в дождь и вёдро шагал по извилистым коровьим тропам и нашептывал в изящные, чуть приподнятые уши собак заветные слова «Быстрее!», «Скорость!» и «Победа!».

Такова была его жизнь вплоть до того дня, когда он впервые увидел Исабель Гор.

Они были уже в залитом дождем центре Голуэя, когда Исабель сказала, что ей нужно в книжный магазин. Чтобы добраться до него, Падер выехал на кольцо с односторонним движением, а потом свернул на кривую Торговую улицу и затормозил напротив нужной двери, выкрашенной зеленой краской. До места они доехали слишком быстро – оба поняли это в тот же момент, когда машина остановилась. Двигатель негромко тарахтел на холостых, «дворники» с хлюпаньем гоняли по лобовому стеклу дождевую воду. Никто из них не знал, что можно сказать, и лишь за мгновение до того, как пальцы Исабель легли на дверную ручку, она вдруг почувствовала подкативший к горлу тугой ком слов и эмоций. Она покраснела, открыла рот, чтобы что-нибудь сказать, и тут же упрекнула себя за глупость. В следующую секунду, которая длилась намного дольше, чем последующие многомесячные воспоминания о ней, Исабель толкнула дверцу, и та, вырванная порывом ветра из ее рук, резко распахнулась. Дождь выбивал по крыше машины неумолчную барабанную дробь, когда она, бросив последний взгляд на его улыбающиеся глаза и круглое как луна лицо, вдруг заметила в его чертах нечто такое, что впоследствии не могла даже назвать – некую затаенную боль и ранимость, неожиданно всплывшие на поверхность, когда он сказал что-то вроде «Ну пока» и «Позвони мне, когда в следующий раз решишь прогуляться под дождем». И Исабель, уже стоя снаружи, где свирепствовали пронизывающий сырой холод и дождь, наклонилась в салон, чтобы назвать ему свое имя.

Прошла целая неделя, прежде чем Падер появился в монастыре. Погода за это время ничуть не изменилась, и темнота, укрывавшая мир уже в четыре часа, ледяной крупой ломилась в высокие зябкие окна верхней залы, где пансионерки делали домашнее задание. Одетый в новенький твидовый костюм, который он снял с демонстрационной вешалки в лавке, Падер поставил свой красный «Форд» напротив арки главного входа и, взбежав по ведущим к двери ступенькам, заколотил в нее бронзовым дверным молотком. Почти сразу он услышал шаги, и когда какая-то монахиня с ничем не примечательным лицом, маленькими глазками и поджатыми губами отворила дверь, Падер, ветер и снег ворвались в длинную, сверкающую начищенным паркетом прихожую, словно опасные посланцы из внешнего мира, которые, промчавшись по подъемному мосту, непрошеными врываются в закрытое для чужаков святилище.

Падер попросил позвать Исабель, и монахиня подняла на него взгляд. Она почуяла запах блуда, но сама еще этого не понимала. Тем не менее ее поджатые губы сжались еще плотнее, а брови над маленькими глазками изогнулись вопросительными знаками. Одна из ее белых ладоней, которые монахиня держала сложенными перед собой, опустилась и легла на блестящую коричневую ручку двери, ведущей в приемную для посетителей.

– Вы родственник? – спросила она.

Дождь и капли пота смешивались друг с другом на лбу Падера и стекали по лицу. Подойдя к окну, он выглянул на улицу, гадая, что подумает о нем Исабель. Отчего-то ему вдруг сделалось жарко, и Падер, расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, сделал движение шеей, разминая затекшие мышцы, и забарабанил пальцами по столу. Время от времени он пытался напевать себе под нос что-нибудь беззаботное, но то и дело сбивался и начинал сначала. Когда в дверях появилась Исабель, ему показалось, будто через его сердце пропустили электрический ток. Весь воздух в одно мгновение вырвался из его груди, и ему пришлось буквально силой заставить себя сделать вдох, чтобы устоять на ногах. Потрясение, которое он испытал при виде Исабель, было столь сильным, что он разом позабыл все заранее приготовленные для этой встречи слова.