Красный ошейник - Руфен Жан-Кристоф Страница 16

– Ну и как в итоге все получилось?

Заключенный помрачнел. Он медленно отложил ложку и отломил кусок хлеба, чтобы очистить тарелку.

– Сперва все шло по плану.

– Только сперва?

Повисло молчание. Лицо Морлака потемнело, на нем вновь появилось то упрямое выражение.

– Почти три недели ушло на подготовку. Я должен был выдумать предлог, чтобы, когда все начнется, оказаться среди русских. В ротации болгарских частей вышел сбой. В конце концов двенадцатого сентября все было готово.

– Кажется, это тот самый день, когда вас отметили в приказе?

Морлак пожал плечами и промолчал. Он откинулся к стене и поковырял ногтем в зубах.

– Был прекрасный вечер. День выдался жарким. Все расслабились, отдохнули. И все же напряжение не спадало. Сложным моментом был выход на нейтральную полосу. К сожалению, луны в ту ночь не было, так что много не разглядишь. Мы приготовили ножницы, чтобы перерезать колючую проволоку. После того как контакт состоится, мы могли бы зажечь фонари и все организовать. Самое опасное – это начало.

– И сколько народу было посвящено в план?

– Со стороны русских была вовлечена почти вся часть. Афонин заверил меня, что с болгарской стороны брататься готовы по меньшей мере человек двести. Кроме того, удачно получилось, что офицеров из этого сектора вызвали в штаб.

Вошел Дюжё, чтобы забрать посуду. Он положил перед каждым по яблоку и удалился.

– Выступать решили в четыре утра. Это позволило бы провернуть все перед восходом солнца, чтобы не оставаться долго в темноте после объединения воюющих сторон.

– А по какому сигналу?

– Интернационал. Начать должны были болгары, а мы подхватить хором. Позиции располагались так близко, что все было слышно, особенно ночью… В четыре утра с той стороны до нас донесся гимн. Мы и представить не могли, как это на нас подействует.

Следователю показалось, что у Морлака на глаза навернулись слезы. Во всяком случае, он достал носовой платок и высморкался, чтобы скрыть, что расчувствовался.

– Потом все развивалось очень быстро. Тогда мы не поняли, что происходит. Только потом удалось восстановить факты. – Он снова высморкался, на этот раз звучно. И вновь на лице появилось упрямое выражение. – Избавлю вас от подробностей. Все произошло из-за Вильгельма. Он был со мной, как обычно. Нюх у него отличный и охотничий инстинкт тоже. Когда он почуял движение впереди, то вспрыгнул на бруствер и выскочил из траншеи. Болгарин, как и планировалось, подошел ближе. Но собака-то не была в курсе… – Он хмыкнул. – Пес вцепился ему в горло. Он ведь уже так делал во время штыковой атаки, и его хвалили за это. Для него враг оставался врагом. Ведь это хороший, верный пес. – Морлак скривился. – Верный, это да… – повторил он.

Лантье начал что-то понимать.

– Болгарин взревел. В ночной тьме все просто обезумели. Те товарищи, которые были посвящены в план, кричали, что, мол, ничего страшного, но остальные им не поверили. Болгары решили, что угодили в заготовленную ловушку. Кто-то из них начал стрелять, наши ответили. Выпустили осветительные ракеты. Артиллеристы с нашей стороны быстро отреагировали и накрыли болгарские окопы огнем. В общем, вы представляете.

– И как вы из этого выбрались?

– Мы с Афониным были потрясены. Сначала мы удерживали ребят. Затем дело приобрело новый поворот. Это опять была война. Каждый за себя. Кто-то дал команду перейти в наступление. Русские пошли в атаку, и я вместе с ними. Болгары тщательно подготовили бунт: они устранили у себя всех унтер-офицеров. На их позициях царил полный хаос, и мы взяли их без сопротивления. Это было ужасно. Убивать товарищей, которые собирались присоединиться к нам. Несколькими минутами раньше мы были готовы брататься, а теперь в горячке наступления убивали любого, кто попадался навстречу.

– В конечном счете вы были ранены?

– Да, где-то через час. Мы прорвались через три линии обороны. Наши артиллеристы не ожидали, что нам удастся продвинуться так далеко. Мы угодили под обстрел, и меня задело осколком в затылок. Рана была неглубокая, но меня оглушило. Очнулся я через три дня в госпитале в Салониках.

VIII

– Вот так я и сделался героем.

Подчеркивая эту фразу, Морлак резко дернул кадыком.

– В общем, из-за собаки, – поспешно вставил следователь.

Заключенный кивнул, продолжая жевать.

– И поэтому вы сердитесь на Вильгельма?

– Я на него больше не сержусь! – Морлак выплюнул яблочное семечко. – Ладно, когда я очнулся в госпитале, это другое дело: я понял, что произошло, и мне хотелось прикончить его. Потом я смог подняться и увидал, что пес сидит во дворе и поджидает меня. Ночи напролет, до самой выписки я представлял, как избавлюсь от него. – Морлак бросил на стол огрызок. – Но я не смог этого сделать. Прежде всего, я был прикован к постели. А главное, я сделался героем, понимаете? Офицеры принесли приказ о награждении, подписанный лично Морисом Сарраем. Когда на его место был назначен генерал Гийома[14], он явился в госпиталь и пришел в мою палату вместе с офицерами штаба, чтобы поздравить меня. Все говорили о моей собаке. Люди знали, что пес был со мной на передовой. Сестры милосердия кормили его во дворе госпиталя, рассказывали мне, как он. Никто даже не подозревал, что я собираюсь пристрелить его. А между тем я день и ночь думал лишь об этом.

Морлак усмехнулся. Именно эта его ухмылка так раздражала Лантье.

– Всю зиму я провел взаперти, меня лечили. Но в первые погожие дни врачи, полагая, что доставят мне удовольствие, разрешили мне прогулки. И эти глупые сестры милосердия привели ко мне Вильгельма, чтобы он составил мне компанию! Они даже скинулись и купили ему хорошенький ошейник. Пришлось терпеть его присутствие, и меня утешало лишь то, с каким видом он тащился на поводке.

– Но ведь это пес, как можно на него сердиться?!

– Именно до этого я в итоге и додумался. Мне потребовалось почти полгода. Это случилось в разгар лета, а я помню, будто это было вчера. Мы с собакой присели в тени приморской сосны. Я глядел на его облезлый затылок, его ведь тогда тоже ранило, и раны рубцевались медленно. И вдруг у меня будто закружилась голова. Мне показалось, что все вращается вокруг меня. На самом деле это у меня в голове все вдруг резко встало на свои места. Внезапно все предстало совершенно в ином свете.

Поднявшись, Морлак прошелся по камере. Потом резко повернулся.

– Это Вильгельм герой, – тихо сказал он. – Понимаете, вот что я подумал. Не только потому, что он последовал за мной на фронт и был ранен. Нет, все гораздо глубже, существеннее. Ему присущи все качества, которые необходимы солдату. Преданность вплоть до готовности отдать жизнь, храбрость, безжалостность к врагу. Весь мир для него делился на плохих и хороших. Это можно сформулировать кратко: в нем не было человечности. Конечно, это собака, но ведь от нас требовалось то же самое, разве мы не были такими же?.. Награды, медали, приказы о награждении, повышение в звании – все для того, чтобы воздать за зверские поступки.

Теперь он стоял напротив Лантье, но смотрел поверх него, куда-то вдаль, и взгляд его в этой узкой камере упирался в стену.

– И напротив, единственное проявление гуманности, которое должно было бы состоять в братании с врагом, в решении прекратить войну, чтобы заставить правительства заключить мир, подверглось бы самому суровому наказанию. За подобный поступок всем нам грозила бы смерть, если бы это открылось.

Он помолчал, успокоился и сел на свою лежанку.

– Осознав все это, я перестал ненавидеть Вильгельма. Впрочем, любить его у меня тоже не было причин. Он поступил в соответствии со своей натурой, а в ней не было ничего человеческого. Это было его единственным оправданием. Но те, кто послал нас на бойню, не имели и такого. Как бы то ни было, именно тогда я и принял решение.

Во время его долгого монолога Лантье хранил молчание. Он был глубоко взволнован. В глубине души он понимал, о чем говорит Морлак, и был согласен с ним. И все же, если бы Морлака поставили перед ним как дезертира или бунтовщика, Лантье, разумеется, без колебаний вынес бы приговор.