Гавана, год нуля - Суарес Карла Страница 26

Как только он скрылся из виду, Леонардо тяжело вздохнул и сказал, что безумно хочет промочить горло, но не любит пить на глазах сынишки. Вытащил откуда-то из-за книг бутылку и, разбавив сорго в своей чашке, стал рассказывать, что утром ходил сдавать кровь. «Эта страна, — заявил он, — сошла с ума». А поскольку ситуация настолько аховая, что у людей не хватает еды, почти никто не желает добровольно сдавать кровь, ясное дело — сил на это нету. И что тогда придумали в его районе? Выдавать за сданную кровь бутылку рома. Безумие, но ведь ром тоже безумно дорог, а поскольку здоровье у Леонардо стальное, в такие моменты он чувствует себя просто отлично: его кровь, возможно, спасет кому-то жизнь, а взамен его организм получает немного ромчика, который очень любит. «Хочешь?» — спросил он. Я предпочла беспримесное лимонное сорго. Кроме всего прочего, если бы я согласилась влить в себя глоток из этой бутылки, то почувствовала бы себя настоящей вампиршей, честное слово.

В тот вечер он в первый для меня раз поставил Франка Дельгадо, своего любимого барда, которого раньше я не знала, а теперь просто обожаю, хотя, откровенно говоря, в тот вечер музыка эта шла для меня неким фоном к словам писателя. Лео обладал даром заставить предметы говорить, и каждый из них таил в себе целую историю. Мое внимание привлек стакан с карандашами и авторучками, откуда торчала русская деревянная ложка — из тех, что расписывают вручную, очень красивая, и Лео тут же рассказал мне о своем коротком визите в Москву. Сказал, что ложку эту ему подарили на бульваре по имени Арбат, в чудном месте, где много книжных развалов, сувениров и дешевых пластинок. Денег у него практически не было, но он просто прирос к месту перед расписными ложками цматрешками, которыми торговала некая сеньора, все — расписанные вручную, ею же и расписанные. Леонардо испытывал искреннее восхищение перед теми людьми, которые умели делать что-то собственными руками, чем, по-видимому, и объяснялись многие его навыки — он также стремился очень многое делать руками, хотя и не считал это чем-то значительным. А та женщина в его глазах была просто волшебницей, и он так нахваливал ее работу, что бедняжке ничего не оставалось, кроме как подарить ему одну ложку. И вот она здесь, в окружении карандашей и ручек, с помощью которых Леонардо создает свои произведения.

Таким произведением был роман об Антонио Меуччи, и мне не надо было подводить писателя к этой теме всяческими ухищрениями. Леонардо был настолько погружен в эту историю, что просто не мог о ней не говорить. Он поведал мне, что только что прочел несколько очень интересных статей, проливших свет на первые эксперименты Меуччи. По мнению автора этих статей — Базилио Катания, крупного итальянского ученого и исследователя, в телефонах, созданных в Гаване, несмотря на всю их примитивность, был уже учтен принцип переменного сопротивления — тот самый, что Томас Алва Эдисон применил много позже в своем угольном микрофоне. Другими словами, с самого начала творение Меуччи формулировало вопросы, которые возникнут в ближайшем будущем. Парень оказался первопроходцем. Пока Леонардо говорил, мне нравилось представлять себе Антонио в ту пору, когда закрылся театр «Такой», а он, запершись в лаборатории, придумывал схемы экспериментов, ставил опыты, совершал ошибки и вновь начинал с начала. Ведь в этом — вся суть дела: пробовать еще и еще раз, пробовать тысячи раз, пока у тебя не получится, пока не получишь тот результат, который тебя удовлетворит.

После того первого случая с криком пациента Меуччи решил продолжить эксперименты. А поскольку в намерения его, естественно, никак не входило терзать бедных пациентов, пропуская через них мощные электрические разряды, он придумал инструмент, в основном повторявший предшествующий, однако с картонным конусом. Теперь с одной стороны находился пациент с инструментом, и он говорил в конус, а с другой — исследователь, с точно таким же инструментом, который сидел и слушал выходящие из конуса звуки. Тем самым очень простое усовершенствование позволило Меуччи поставить себе на службу акустический потенциал конуса, сократило мощность используемого разряда, а кроме того, улучшило передачу звука. Представляю, как наш итальянец ворочался в постели, не имея возможности уснуть — от счастья.

В 1850 году театр «Такой» открылся вновь. Контракт четы Меуччи истекал, однако по какой конкретно причине они решили покинуть наш остров, Леонардо в точности не знал. Конечно, истекший контракт тоже логичная причина, но, судя по тем данным, которые смог собрать Леонардо, следовало принять во внимание и другие факторы. В те времена на Кубе стали раздаваться голоса, выступавшие за независимость от Испании. Антонио же был близким другом Гарибальди, неизменным сторонником разного рода освободительных движений и вообще человеком, склонным к восстаниям и независимости. И так как «ручьи зажурчали», то неудивительно, что итальянец этому журчанию симпатизировал. Это могло не понравиться многим и, возможно, создало проблемы для дальнейшего пребывания супругов Меуччи на острове. Кроме того, нужно учитывать и его потребности ученого. Антонио необходимо было сменить место работы, чтобы сосредоточиться на своем «говорящем телеграфе». Он, конечно же, знал, как важно оказаться в нужное время в нужном месте, а Гавана в те годы уж точно не была самым подходящим местом для такого рода изобретений. Честно говоря, Гавана в самые разные периоды своей истории не была подходящим местом для очень многих вещей, но это не та проблема, решать которую предстояло Меуччи: лично для него важно было устроиться там, где он мог продолжить работу. Для этого подходили Соединенные Штаты Америки, которые постепенно становились страной, благоприятствующей изобретателям в самых различных областях. И вот 23 апреля 1850 года Эстер и Антонио Меуччи поднимаются по трапу на борт парусника «Норма», машут на прощание прекрасной Гаване и отплывают к берегам своего будущего.

Оказавшись в Нью-Йорке, они решили поселиться в Статен-Айленде. Несколько месяцев спустя туда же в поисках убежища прибывает сам Джузеппе Гарибальди, и супруги принимают гостя у себя в доме, где он проживет целых четыре года. Именно по этой причине в том доме сейчас и работает Музей Гарибальди — Меуччи. Не знаю, какими деньгами располагали супруги Меуччи, чтобы обустроиться на новом месте, однако довольно скоро, почти сразу же по приезде, великий изобретатель Меуччи открывает свечной заводик, где сам и работал, причем вместе с Гарибальди и еще несколькими соотечественниками в изгнании. Можешь представить себе Гарибальди, который лепит свечи? Леонардо выяснил, что на этом производстве Меуччи экспериментировал с различными материалами — парафином и стеарином, которые до тех пор в производстве свечей никогда не использовались. Я же говорю — человек просто пылал страстью к изобретательству.

В свои первые годы в Штатах Антонио разрывался между свечным производством и экспериментами по передаче голоса на расстояние. И все вроде бы шло хорошо, пока на его голову не посыпались разнообразные несчастья. В 1853 году жена его серьезно заболела — крайне тяжелой формой ревматоидного артрита, который за считаные месяцы перешел в паралич, до конца жизни приковав ее к постели. В том же году Гарибальди вернулся в Италию, и вскоре после его отъезда Антонио был вынужден закрыть свечное производство по причине разного рода коммерческих и финансовых проблем. Другими словами, этот год стал для него поистине дерьмовым: он потерял бизнес, друг уехал, жена слегла. Но Меуччи был не из тех, кто при первых трудностях ложится помирать. Не дождетесь! Он решает усовершенствовать свою систему коммуникации и в конце концов устанавливает устойчивую телефонную связь между комнатой Эстер на третьем этаже и своей мастерской, которая располагалась за пределами жилого дома. Таким образом, жена его всегда имела возможность с ним связаться. Просто чудо!

Кое-что о жизни итальянца я уже знала из прежних рассказов Леонардо, кое-что оказалось новым. Именно так выстраивал он и роман. Некоторые куски у него уже были написаны: сцены, диалоги, что-то в этом роде. Книга развивалась, как живой организм, который растет, дышит и требует нового пространства. Тем вечером я спросила, есть ли у него некое представление, когда он закончит, и Лео улыбнулся. Сказал, что время у него еще есть, хотя и не слишком много, в данный момент ему недостает одной важной детали, а потом останется только дописать. То, что он создает, — великий труд, нечто столь же революционное, как и сам телефон, так что он ни в коей мере не собирается позволить этому труду оказаться несовершенным. Я поинтересовалась, как именно он собирается убедиться в его совершенстве, и Лео снова улыбнулся. «Когда все рот разинут», — ответил он. Я спросила, зависит ли это совершенство от той важной, пока отсутствующей детали, он подтвердил, и тогда мне захотелось задать ему еще один вопрос… но, видишь ли, дети обладают талантом появляться в самый неподходящий момент. Именно в этот момент в гараж на всей скорости ворвался Лео в миниатюре и, увидев меня, резко затормозил и выкрикнул: «Эй, ты что, все еще здесь?» Отец принялся ему выговаривать, но я сказала, чтобы не трудился: мне давно пора уходить. Так и есть, потому что я хотела еще раз позвонить Анхелю и вовсе не собиралась делать это с телефона соседки писателя. Отец с сыном проводили меня до ближайшего светофора, где можно было поймать попутку. Я досадовала, что не удалось продолжить наш разговор, ведь в той точке, до которой мы дошли, я была уже практически уверена, что деталь, о которой говорил Леонардо, это и есть автограф Меуччи. Однако он, конечно же, и понятия не имел, что мне что-то известно об этой истории. Выйдя на улицу, я попыталась возобновить разговор ровно с того места, на котором он был прерван, но сопровождавший нас чертенок оказался совершенно несносным. Я помахала им в окно пойманной машины, и Леонардо послал мне воздушный поцелуй. Очень мило!