Рафел Надал - Проклятие семьи Пальмизано Страница 3

Когда Доменико вырос, обнаружилось, что он не такой уж дурачок, каким кажется, – неутомимый, способный работник, особенно если речь шла о выращивании оливок, он был крепок, как дуб, и не смотрел на время: чем больше работал, тем счастливее казался. На войне он тоже сумел заслужить уважение. Он вызывался добровольцем на самые опасные дела, никогда не обсуждал приказы и ничего не боялся. На самом деле он просто не думал о смерти, абстрактные мысли сроду не приходили ему в голову. Так что в бою все старались держаться поближе к нему. Вечерами, в укрытии, он вспоминал дедушку, который всегда брал его с собой, когда шел в оливковую рощу, и обращался с ним, как с самым нормальным из всех окружающих. Доменико скучал по деду.

– Похоже, зададут нам сегодня жару! – бросил вместо приветствия сменившийся с караула Камброне, входя в блиндаж. – Капитана вызвали в командный пункт. Сдается мне, альпийские егеря готовят новую атаку, пока погода не испортилась, – заключил он, вытягиваясь на своем ярусе койки.

Доменико уже сбился со счета, сколько раз они отбивали и теряли эти чертовы позиции на плато Азиаго, на полпути между Виченцей и Тренто. Глядя на Камброне, который испуганно смотрел на него со своей лежанки, он и представить себе не мог, какая готовится мясорубка. Камброне же, напротив, стоя на посту, заметил непривычное оживление и уже чувствовал, что атака австрийских горных батальонов этим утром, 4 декабря 1917 года, будет не похожа на предыдущие.

– Дай-ка глянуть на твою подружку, – сказал он срывающимся от волнения перед неизбежным сражением голосом.

– Засмотришь, самому не достанется, – ответил Доменико с нервным смешком.

Перед отправкой на фронт, за несколько минут до отхода поезда, он купил в Бари открытку с голой девушкой. За два года войны он изучил ее вдоль и поперек, да и не только он, но и добрая половина роты. Полностью обнаженная девушка позировала, опираясь на табурет в цветочек, подле застланной бархатным покрывалом постели, на которую так и хотелось прилечь. Левую руку она нарочно отвела назад изящным жестом, отчего грудь красиво поднялась. «Всегда готова!» – говорили парни, снова и снова жадно разглядывая грудь девушки. Волосы были волнистые, черные, как шелковые. Длина ровно такая, чтобы пышные локоны падали на затылок, а над ухом лежал крупный завиток. Другую руку девушка согнула в локте и непринужденно положила ладонь на правое плечо, мягко склонив голову так, что щека касалась кисти. Нежный взор был устремлен куда-то вдаль, словно сквозь фотоаппарат. Настоящий ангел. Никто в роте никогда не видел девушки красивее. Все называли ее «подружкой Пальмизано».

Когда накатила серая волна австрийских горных стрелков, противоречивые приказы посыпались один за другим, становясь все более абсурдными. Сразу стало ясно, что защита позиций обернется катастрофой, и итальянцы кинулись врассыпную, способствуя тем самым полной победе нападающих и увеличивая и без того большие потери бегущих. Доменико, Камброне и Кампана несколько часов оборонялись на своем участке. Трое товарищей по блиндажу стали неразлучны и всегда сражались в первых рядах. Лишь увидев, что их вот-вот окружат, они отступили и с удивлением обнаружили, что офицеры давно покинули командный пункт.

В долине они нашли остатки бежавшего несколькими часами ранее батальона. Кампана и Камброне присоединились к своей поредевшей роте, а Доменико прошел мимо и зашагал дальше. С него было довольно двух лет яростных боев на передовой. Он решил вернуться домой.

На дорогах творилась полная неразбериха, и никто не удосужился проверить его документы. Также никто не спросил у него билет и не заинтересовался его личностью ни в одном из поездов, на которых ему довелось ехать. Но когда через неделю он прибыл в Беллоротондо, его поджидала военная полиция – и задержала как дезертира.

Утром следующего дня, когда Доменико увозили в расположение части в Бари, он впервые после возвращения увидел дедушку – тот стоял на обочине, держа спину прямо.

– Nonno, nonno![6] – закричал Доменико, не понимая, почему дедушка не подходит к нему и почему конвоиры не позволяют ему самому подбежать к деду. Парень, казалось, обезумел и все кричал и кричал. Старик Пальмизано не выдержал и, в отчаянии от того, что не может ни обнять внука, ни объяснить ему, что происходит, поспешно скрылся.

Увидев, что дед уходит, Доменико издал вопль, который прорезал прозрачный воздух ледяного зимнего утра:

– Nonno!

Один из конвоиров с силой ткнул его прикладом в живот; от второго удара, в лицо, Доменико лишился чувств. Только тогда вновь стало тихо и его смогли затолкать в машину.

Назавтра Доменико снова увидел деда в зале судившего его военного трибунала Бари. Он не понимал, почему тот не подойдет поговорить, но решил, что если дедушка пришел, то, значит, по-прежнему его любит, и снова улыбнулся своей вечной улыбкой, которая не исчезла с его лица и тогда, когда военный судья вынес смертный приговор.

– Не плачь, дедушка! Война скоро закончится! – успел крикнуть Доменико, пока его вталкивали в поезд, который снова должен был отвезти его на север, в ведение командира роты. Дед смотрел на него с другой стороны перрона. Доменико показалось, что старик как-то сжался.

Обратный путь на плато был намного быстрее дороги в Беллоротондо. Через два дня после отъезда из Бари Доменико уже был в Виченце, на следующий день его перевезли на Азиаго, а оттуда – на вершину Коль-дель-Россо, куда направили уцелевших солдат из рот, уничтоженных 4 декабря. Недавно прибывший на новое место службы капитан немедленно назначил в расстрельную команду немногих оставшихся в живых солдат из роты Доменико, в том числе вызвал Кампану и Камброне.

Когда капитан скомандовал «Пли!», солдаты расстрельной команды застыли, встретив невинную улыбку Пальмизано, который все еще не понимал, что происходит. Убить его было выше их сил. Они выстрелили в воздух.

– Пли! – в ярости заорал капитан.

Солдаты снова промахнулись.

Офицер пригрозил им пистолетом, но те не повиновались.

– Ради бога, капитан!.. – крикнул Камброне. – Доменико не раз спасал нам жизнь! Меньше месяца назад он один заткнул два пулемета, не дававших нам высунуться из Вальбеллы!..

– Стреляйте, черт вас подери! Стреляйте!.. Я исполняю приказ! Иначе всех вас отправлю под суд!

Солдаты выстрелили, рыдая; когда Доменико упал, до них долетели его последние слова:

– Дедушка, я устал. Отведи меня домой.

Он лежал, скорчившись, на земле, и когда по его телу пробежала последняя яростная конвульсия, все тоже содрогнулись. Потом он вытянулся и затих. Товарищи окружили его, почтительно склонив головы. Камброне первым нарушил молчание.

– Сукин сын! – крикнул он, глядя капитану прямо в глаза.

Солдат словно обезумел. Он в ярости разрядил свою винтовку в неподвижное тело Доменико – но стрелял не в него, а во всех тех негодных командиров, которые вели их по альпийским плато от поражения к поражению, а сейчас принудили убить лучшего товарища, пусть он и был малость чудаковат и даже умер, не понимая, что происходит.

Когда обстоятельства смерти добряка Доменико Пальмизано дошли до деревни, его дед повесился на оливе. Новость потрясла жителей Беллоротондо и чуть было не вызвала народное восстание.

Джузеппе, сын покойного Франческо Паоло (17), уверовал, что с ним ничего не может произойти, и всю ночь излагал свою теорию товарищу, с которым нес караул на горном перевале. Была ясная январская ночь, и вершины, покрытые выпавшим за последние недели снегом, сверкали в свете полной луны. Это зрелище восхитило бы Джузеппе, не мерзни он так отчаянно, из-за северного ветра холод был невыносим. Никогда бы он не подумал, что можно так мерзнуть.

– Если есть божественная справедливость, со мной ничего уже не случится, – убежденно объяснял Джузеппе. – В начале войны нас, мужчин Пальмизано, было двадцать один, а сейчас осталось только девять! Несчастье, постигшее двенадцатерых из нас, защищает оставшихся.

От Джузеппе скрыли, что Доменико был расстрелян, и ничего не сказали о судьбе трех двоюродных братьев, павших при Капоретто, так что он еще не знал, что в живых оставались только пятеро; он по-прежнему думал, что последним погибшим из их семьи был Катальдо. Товарищ не отвечал. Еще поднимаясь на позицию, Джузеппе заметил, что тот неразговорчив, так что беседа почти сразу превратилась в монолог, который не прерывался до самого утра. Джузеппе не знал, как еще бороться с холодом и наваливавшейся дремотой.

Едва забрезжил рассвет, он сказал:

– Теперь можно не волноваться. Сегодня они уже не вернутся.

Напарник по-прежнему хранил молчание. Когда Джузеппе подошел к нему и слегка встряхнул за плечо, чтобы разбудить, тот мешком рухнул на дно траншеи, и только тут Пальмизано заметил спекшуюся кровь на его шее – пуля прошла навылет. Это могло случиться только во время атаки, отбитой накануне вечером, и Джузеппе понял, что всю ночь разговаривал с мертвецом.