Полубрат - Кристенсен Ларс Соби Страница 32

Арнольд Нильсен возвращается через два дня. Он приносит букет. Кладёт его под дверью и уходит, не нажав звонка. Зачем? Букет говорит сам за себя. Обнаруживает цветы Пра, когда возвращается из «монопольки» с бутылкой «Малаги» для празднования четырёхлетия освобождения. Она поднимает букет, насчитывает двадцать одну ветреницу и входит с ним в квартиру. — Кому бы это могло предназначаться? — вопрошает она. Вера снова краснеет, краснеть она не разучилась и тянется взять букет, но Пра не отдаёт. — Карточки нет. Может, они мои или Болеттины. — Не дури! — хмурится Вера. — Отдавай! — Но Пра не собирается упускать нечастого шанса нежданно поразвлечься. — Болетта! — кричит она. — У тебя завёлся тайный воздыхатель? Это он заваливает половик за дверью цветами? — Болетта качает головой, а Вера обегает бабушку, хватает букет и вырывает его с внезапной яростью, опять наполняя дом колючей тишиной. Цветы Вера ставит на окно в синюю вазу. И замирает там, глядя в окно. Болетту подкосил очередной приступ телеграфной болезни, она лежит. Пра пробует «Малагу», проверяя, можно ли её пить. Выяснив, что вполне, несёт стаканчик Вере. — Теперь твой черёд ждать? — вздыхает она. — Я никого не жду, — отрезает Вера. — Вот это самое правильное. — Старуха целует её в щёку. — Цветы неказистые, зато он точно нарвал их своими руками.

Однажды, уже когда Эстер перебралась в комнату с одним соседом в «Мемориал» Принца Августа на Стургатен, уступив свой киоск в подворотне напротив церкви нам с матерью, я попробовал выпытать у неё, что всё-таки произошло в тот день, когда Арнольд Нильсен покорил на своём авто подъём от Майорстюен до Киркевейен. — Произошло? — переспросила Эстер. — Разве что-то произошло? — Ну да. Он встретил маму. — Эстер огорошила меня быстрым и ясным взглядом. — Любовь — дело случая, ведь правда? — сказала она. Я улыбнулся: — Да ну? — Она пожала плечами, и я понял, что она вернулась в свои потёмки. — Отец твой оказался нехорошим человеком, — прошептала она. — Хотя чулки эти окаянные у него были взаправду.

Ибо когда Арнольд Нильсен в третий раз нарисовался на Киркевейен, непосредственно в праздник, 8 мая, в кармане костюма у него лежал плоский пакетик, но он не кладёт его под дверь, а решительно звонит в надежде, что безыскусные цветы проторили ему дорогу. Открывает Пра. — Однако, — говорит она и даёт ему войти. Арнольд Нильсен кланяется. — Невзирая на всю чрезмерность обращения к вам именно сегодня, всё же позволю себе спросить без обиняков: ваша внучка дома? — У нас все дома, — отвечает старуха. Арнольд поворачивает голову: двери между комнатами распахнуты, и в глубине, в гостиной, он видит Болетту, Фреда и Веру за праздничным столом, пламя зажжённых свечей едва различимо в свете солнца, падающего в высокие окна с таким напором, что стёкла подрагивают. Все смотрят на Арнольда Нильсена, а у него при виде этого зрелища — Веры, её сынишки, её мамы, цветов, которые он сам нарвал, падает сердце, он прижимает к глазам ладонь и плачет, если только это не солнце и кипенная накрахмаленная скатерть ослепили его. Затем Пра провожает его в гостиную, и ему дают место за их столом.

Сперва висит тишина. Фред опрокидывает стакан и вот-вот сорвётся в крик. Болетта прикрывает лужу своей салфеткой, но Вера всё же уходит на кухню за тряпкой. Тогда Пра открывает рот: — И что привело вас сюда? — На секунду Арнольд Нильсен теряет дар речи, ему неловко, он смущён. Кое-как справившись с собой, он ответствует: — Вы сами привели меня сюда. — Пра морщит лоб и обдумывает чудной ответ. Тем временем Болетта спрашивает: — Почему вы не снимаете перчатки? — Арнольд Нильсен вздыхает. — Мне не хотелось бы испортить вам аппетит. Немецкая мина в Финнмарке разнесла мою руку, как камень в каменоломне. — Покажи, — выпаливает Фред. Но тут возвращается Вера и принимается подтирать на полу лужу сока, накапавшую со стола. Пра теряет терпение: — Генеральную уборку оставим на потом! У нас гости! — Наконец Вера возвращается за стол, она дышит как паровоз и едва не задувает свечи. — Спасибо за цветы, — говорит она. — Они лишь затеняли землю без пользы дела, и я сорвал их, — отвечает он. Прабабка оборачивается к Болетте и шепчет, громко, чтоб все услышали: — Он разговаривает, как в том романе, которым мы растопили камин однажды. — Вера вешает голову и едва не опрокидывает и свой стакан, но Арнольд Нильсен заливается хохотом. — Золотые слова. Дело в том, что я бегло говорю параллельно на трёх языках. На норвежском, американском и рёстском. — Они выкатывают глаза. — Рёстском? — переспрашивает Вера. Арнольд Нильсен нимало не торопится с ответом. — Если перевести ветер в человеческую речь, наполнить его музыкой и расцветить красками, вы услышите, насколько это вам дано, мой родной язык. — Арнольд Нильсен погружается в меланхолию и задумчивость. — Я родился на краю моря в местечке под названием Рёст, — говорит он тихим обезжиренным голосом. И тут вспоминает, что явился не с пустыми руками. Он извлекает пакет из кармана и кладёт его перед Верой на скатерть. — Подарки женщинам этого дома! — возвещает он, оглядывая стол. Вера бережно разрывает бумагу, даже Пра подвигается ближе, и они замолкают при виде подношения, пристыженные. — Что это? — спрашивает Фред. Это три пары нейлоновых чулок из Дании. Вера щупает их, они мягкие, приятно пальцем погладить. — Большое спасибо, — только и может сказать Вера. И смотрит на Арнольда Нильсена, а тот купается в такой глубокой и такой детской благодарности. Болетта хочет потрогать тоже, а прабабушка Пра наливает стакан «Малаги» и двигает его через стол. — А живёте вы с чего? — спрашивает она. — Вряд ли с одних цветов и чулок? — Я живу с жизни, — отвечает Арнольд Нильсен. Этим ответом Пра довольна не больше, чем прежним. — Живёте с жизни? И как? — Арнольд Нильсен опускает глаза. Перед ним полный стакан. — Спасибо, — говорит он. — Но я и сегодня за рулём. — Не притронувшись к «Малаге», он поворачивается к Фреду, тот не кричит, а встречает его взгляд с мрачной решимостью. — Ты маму спросил? — Фред кивает. Арнольд Нильсен кладёт ему на плечо изувеченную руку: — И тебе разрешили?

И вот они едут в горку в сторону заказника Фрогнерсетер, Арнольд Нильсен сидит на подушке и внимательно следит за приборами, потому что уезжать от дома можно максимум на двадцать пять километров, сегодня его дом — Киркевейен в Осло, а законы Арнольд Нильсен чтит. Но сегодня двадцати пяти километров довольно с лихвой, это сказка, кругосветка, верх опущен, и Вера с Фредом сидят сзади на ветру, на солнце, на скорости. Арнольд Нильсен тормозит у знаменитой смотровой площадки, огибает машину, галантно распахивает перед Верой дверцу, и они присаживаются на скамейку, а Фред оккупирует заднее сиденье. Они прогуливаются, сперва молча. Потом смотрят далеко вниз на город, который лежит под ними в солнечном мареве. Все дома утыканы флагами. Четыре года, как кончилась война. — Жизнь налаживается, — заявляет Арнольд Нильсен и придвигается к Вере. Она отодвигается, но он повторяет манёвр, и в конце концов она уступает ему, теперь они сидят, тесно прижавшись, он жалеет только, что сел не с той стороны, а то мог бы снять перчатку со здоровой руки и, не исключено, погладить её по волосам. — Спасибо, — кстати говорит он. Ещё движение, и скамейка бы кончилась. И Вера хохочет, она сдалась, и мне нравится думать, что этот смех был своего рода влюблённостью или облегчением, смех повязал её с этим малого роста мужчиной, родом с островка на краю моря, смех заглушил всё, задавил мрак в её душе, и она снова стала смеяться, возможно, тем как раз смехом, который Арнольд Нильсен искал все эти годы, смехом милосердия.

Перед ними вырос Фред. — Покажи руку, — требует он. Арнольд Нильсен чуть отстраняется от Веры и смотрит на худущего, своенравного пацанёнка. Потом очень осторожно и очень медленно стягивает с руки перчатку. Колышки, которыми он набил её, топорщатся сами по себе, и кажется, что он снял и положил на колени всю руку, а на культяпке остался лишь серый вспученный шмоток мяса, подрубленный грубыми стёжками, и обрубок большого пальца без ногтя, совершенно бесполезный. Вера закрывает глаза руками. Фред наклоняется поближе и уже собирается потрогать изувеченную конечность, но Вера вскакивает, резко и нетерпеливо, и решительно тянет его за собой назад к машине. Арнольд Нильсен стремительно водворяет перчатку на место и бежит следом. — Приношу глубочайшие извинения за мою несообразительность, — шепчет он и склоняет голову. — Я не хочу пугать его кошмарами, — быстро отзывается Вера. — Это моя ошибка. — Ни в коем случае, — настаивает Арнольд Нильсен. — Что ни говори, а жалкие остатки бывшей руки показал я. Чем я могу загладить? — На это Вера не отвечает. Но она поднимает на него глаза и улыбается. Что даёт ему храбрости спросить ещё кое о чём, пока Фред устраивается на переднем сиденье. — Я не заметил в доме ни одного мужчины, — говорит он. — Зрение вас не подвело, — отвечает Вера. — То есть отца у мальчика нет? — Теперь Вера порывисто отворачивается. Фред вертит руль и издаёт звуки, напоминающие скорее рычание зверя, чем мотора. — Простите меня ещё раз, — умоляет Арнольд Нильсен.