Гейл Форман - Я сбилась с пути Страница 4

Насколько ему известно, башен-близнецов уже нет. Немного заносчиво указывать их в путеводителе как ориентир, полагая, что они всегда будут на месте.

– Однажды мы отправимся в Нью-Йорк, – пообещал ему папа, вписывая это в список, висящий на внутренней стенке шкафа. – Однажды мы отправимся на гору Денали.

– А в Шир? – спросил Натаниэль, когда был слишком маленьким и не понимал разницу между настоящим и вымышленным местом.

– Конечно, – пообещал ему папа. – Туда мы тоже отправимся.

Мимо проезжает желтое такси, точь-в-точь как в телешоу, которые они с отцом иногда смотрели между документальными фильмами. Можно доехать до места на такси. Он достает кошелек и украдкой подсчитывает наличку (в путеводителе было предупреждение: «Остерегайтесь карманников и мошенников»). Опустошив банковский счет, он собрал достаточно денег на билет на самолет, проезд в автобусе до и из аэропорта, и осталось около ста двадцати долларов. Часть него понимала, что ехать куда-нибудь с такой мелочью глупо, тем более в Нью-Йорк. Но в том-то и смысл. Вылететь из гнезда. Исключить возможность отступления.

Однако он так долго был предусмотрительным и бережливым, что не может полностью отказаться от старых привычек. Так что такси он не берет. Неизвестно, сколько стоит проезд. От него разит провинцией, как от деревенщины, и водитель запросто может его обуть. «Остерегайтесь карманников и мошенников». Кроме того, Натаниэль не знает, как остановить такси. Видит, как это делают другие – выходят на дорогу и выставляют руку, – но боится, что в его случае машины просто проедут мимо.

Он достает телефон, до боли скучая по папе. Набирает его номер. Три гудка, и звонок переключается на голосовую почту. «Надеюсь, новости хорошие», – включается запись папиного голоса.

– Привет, пап, – говорит Натаниэль. – Я это сделал.

Кладет трубку, открывает путеводитель и большим пальцем перелистывает до карты в середине. Отыскивает 42-ю улицу и, прочертив по ней линию до квадрата зелени, с удивлением, облегчением и даже энтузиазмом видит, что есть доказательство тому, где он находится.

Клочок зелени – это Брайант-парк. Шестая авеню взбирается по его западной стороне и упирается в Центральный парк. Центральный парк! О нем написано в путеводителе. Слева от парка он находит голубой круг, обозначающий остановку поезда «А». Можно пройтись пешком. Почему нет?

И Натаниэль отправляется в путь, ощущая ту же легкость, что и при принятии решения приехать сюда. Проходит мимо 50-й улицы, на указателе написано «Рокфеллеровский центр», а дорогу на одном перекрестке пересекает больше людей, чем во всем его выпускном классе. Минует 54-ю улицу и видит указатель «Нью-Йоркский музей современного искусства», и пусть он его не посещает, ощущение причастности уже поселяется в нем. «Однажды мы увидим «Мону Лизу», – обещал его папа, картина явно выставлена не здесь, но Натаниэлю все равно кажется это обещание частично выполненным.

Он добирается до Центрального парка быстрее, чем рассчитывал. Слишком быстро. Западная окраина дотягивается до кольца, откуда отправляется поезд «А», но парень снова открывает путеводитель с картой. Сам парк тянется до 110-й улицы. Натаниэль может дойти туда пешком. Или даже до самого конца. В автобусе, прежде чем заснуть, он мельком увидел по другую сторону реки очертания Манхэттена, но потом автобус заехал в туннель. Казалось немыслимым проникнуть на территорию этой крепости, но вот он здесь. И может позволить себе не спешить. Папа поймет.

Когда он входит в парк, его поражает то, насколько все кажется знакомым. Природа тут совершенно отличается от его родных мест, но, выходит, деревья – это деревья, цветы – цветы, птицы – птицы, а ветер – ветер.

Солнце на небе слегка склонилось к западу. Он знает, где находится. Знает, где север. Вместо главной дороги он выбирает одну из троп. Так есть риск заблудиться, но сон как рукой сняло. Сейчас он куда более живой и бодрый, чем в последние дни. Он знает, куда идет.

Тропа уходит под небольшой арочный мост, образуя туннель-портал в парк. Натаниэль рассматривает кирпичи. Они настолько старые, что между ними практически не видно стыков. Под мостом темно и пахнет плесенью. Парень задерживает дыхание, как давненько случалось, когда они ехали через туннели и папа подбадривал его в тех, что подлиннее («Ты почти у цели, приятель»).

«Я почти у цели», – мысленно отвечает он папе, выходя из туннеля. И тут вдруг ощущает давление воздуха, которым оказывается Фрейя, но не успевает рассмотреть, а тем более понять произошедшее, потому что она падает прямо на него и вокруг становится темно.

Порядок утраты

Часть 1

Фрейя

Свою первую песню я спела в первую минуту жизни. Так рассказывал мне папа. Когда я родилась, то не заплакала – вообще не издала ни звука, и у папы чуть не остановилось сердце, ведь он решил, что со мной что-то не так. В палату сбежалась куча докторов и медсестер. И тогда я издала звук, но не свойственный ребенку, не крик или кряхтение, а нечто явно музыкальное. «Это была идеальная «ля-диез», – сказал мне папа и добавил, что я держала ее как минимум секунду-две. Медперсонал облегченно рассмеялся. «Ты родилась с песней, – сказал он. – И с тех пор не прекращала петь».

«Вот же глупость, – заявила моя сестра Сабрина. – Когда дети рождаются, они ничего не умеют, тем более петь».

Но она сказала так, потому что завидовала. Она родилась за четыре года до меня, и папа не присутствовал при родах. Он выступал на концерте, а когда узнал, что мама рожает, Сабрина уже появилась на свет, и, полагаю, родилась она не с песней, а с хмурым взглядом, хотя об этом умалчивается.

Может, потому, что он присутствовал при моем рождении, может, потому, что я родилась с песней или что мы похожи, я была папиной дочкой, а Сабрина – маминой. Они как будто еще до развода приняли решение о раздельной опеке. Сабрина проводила вечера с мамой, они разгадывали кроссворды или разбирались в кухонных шкафах. Я после обеда зависала с папой в его небольшом кабинете, который он использовал в качестве студии. Там, среди коробок со старыми виниловыми пластинками и кассетами, он включал мне записи своих любимых американских исполнителей, таких как Билли Холидей, Нина Симон и Жозефина Бейкер, и эфиопских артистов: Астер Авеке и Джиджи. «Слышишь, как они поют о своих горестях? Как воспевают то, о чем не могут сказать?» Он показывал мне фотографии этих женщин с красивыми голосами и лицами. «Дважды благословленные, как жакаранда, – говорил он. – Как ты».

В Уайт-Плейнс, где мы тогда жили, жакаранда не росла, но папа рассказывал, что в Аддис-Абебе по весне это дерево благословляет своим необыкновенным, пурпурным и ароматным цветением. А зимой, не такой холодной, как здесь, воздух наполняется ароматом эвкалипта. Он рассказывал про готовку своей мамы, по которой безумно скучал. Про тибс, широ, зажаренную перед праздниками козу, инджеру. Водил меня в рестораны, где подавались его любимые блюда, которые в итоге полюбились и мне. Разрешал сделать глоток горького кофе и сладкого медового вина. Показал, как есть пальцами и ни кусочка не уронить. «Konjo, konjo, – говорила ему похожая на меня официантка. – Красивая».

Он обещал, что однажды отвезет меня в Эфиопию. Обещал, что однажды покажет мне клубы Нью-Йорка, в которых когда-то играли Чарли Паркер, Майлз Дэвис и Джон Колтрейн. Обещал, что однажды отведет меня послушать своего героя – эфиопского джазового музыканта Мулату Астатке, повторить карьеру которого он приехал в Америку. «Считалось невозможным объединить эфиопский и американский, но послушай доказательство, – говорил он, включая мне записи Астатке. – И посмотри на доказательство», – с улыбкой добавлял после.

«Пой вместе со мной, Freaulai, – просил папа, и я пела. Тогда он закрывал глаза и улыбался. – Рожденная с песней».

«Потише!» – кричала из другой комнаты сестра. Ее, как и маму, нисколько не интересовали Астатке, тибс или поездка в Эфиопию. «Мы живем здесь, – отвечали они, когда папа мечтал перевезти нас на родину, поближе к его семье. – Мы – твоя семья», – говорили они ему.

«Прекрати петь!» – орала Сабрина, если я не замолкала.

«Обещай, что никогда не перестанешь петь», – шептал мне папа.

Я обещала. И, в отличие от него, сдержала обещание.

Сабрина утверждала, что когда-то давным-давно наши родители смеялись и танцевали в гостиной. Что влюбленная мама ходила на папины выступления и верила, что любовь преодолеет огромный разрыв между еврейкой из Уэстчестера и джазовым музыкантом из Аддис-Абебы.

Сабрина сказала, все изменилось после моего рождения. Правда ли это? Или Сабрина просто была Сабриной? Той, что сжимала мое запястье, пока не появлялись красные пятна. Она называла их изгибами любви – напоминанием о том, кто меня любил. Той, что шептала мне на ухо: «У тебя воняет изо рта. У тебя курчавые волосы» – и злилась, когда я плакала. «Кому еще можно сказать правду, как не любящему тебя?» – говорила она.