Катилинарии. Пеплум. Топливо - Нотомб Амели Страница 4

– Зачем он сегодня опять пришел?

Чтобы успокоить ее, я выдумал ответ, в который верилось с трудом:

– Иные люди считают, что одного визита вежливости недостаточно. Они наносят два. Больше он не придет.

– А! Ну и хорошо. Он занимает много места, этот господин.

Я невольно улыбнулся. Но в душе я, признаться, опасался худшего.

На следующий день я с самого утра нервничал, сам себе не решаясь признаться почему. Чтобы отвлечься от этой неясной тревоги, я разработал стратегический план.

– Сегодня мы нарядим рождественскую елку.

Жюльетта ахнула от изумления:

– Но ведь Рождество давно прошло, на дворе январь!

– Ну и что?

– У нас никогда не было рождественской елки!

– А в этом году будет.

Как настоящий генерал, я распланировал боевые действия: мы немедленно идем в деревню за елкой и украшениями, а после обеда поставим ее в гостиной и нарядим.

Надо ли говорить, что мне было безразлично, будет у нас елка или нет. Просто больше я ничего не придумал, чтобы отвлечься от тревожного ожидания.

В деревне елок больше не продавали. Мы купили гирлянд и разноцветных шаров, а также топор и пилу. На обратном пути я остановил машину в лесу и с неловкостью неофита исхитрился срубить маленькую елочку. Мы довезли ее до дома в багажнике, который пришлось держать открытым.

После обеда нам с большим трудом удалось установить деревце в гостиной. Я сказал, что на будущий год мы выкопаем елку с корнями и посадим ее в горшок. Потом мы стали развешивать на ветвях украшения – все они были сомнительного вкуса. Моя жена от души забавлялась: она заявила, что наша елочка похожа на деревенскую щеголиху, побывавшую в парикмахерской. И предложила повесить еще бигуди.

Жюльетта, казалось, позабыла об угрозе, витавшей над нашими головами. Но мне было не по себе, и я украдкой посматривал на часы.

Ровно в четыре часа в дверь постучали.

– О нет! – прошептала моя жена.

Этих двух слов хватило, чтобы я понял, что мои маневры не усыпили и ее страхов.

Я обреченно пошел открывать. Наш мучитель снова был один. Он буркнул невнятное «здрасте», протянул мне свое пальто и уже привычно проследовал в «свое» кресло в гостиной. Принял предложенную чашку кофе и замолчал.

Я рискнул спросить его, как и вчера, пожалует ли к нам его супруга, – не сказать чтобы мне этого хотелось, но был бы хоть какой-то мотив у этого визита.

Сосед с обиженным видом выдал одно из универсальных слов своего репертуара:

– Нет.

Это начинало походить на кошмар. Но все же мы не зря старались днем: я получил блестящую тему для беседы.

– Вы заметили? Мы поставили рождественскую елку.

– Да.

Я чуть было не спросил: «Красивая, не правда ли?», но вовремя осекся – куда интереснее было поставить научный эксперимент, задав вопрос, сформулированный смелее:

– Как она вам?

Тут уж никто не смог бы обвинить меня в бестактности. Я затаил дыхание. Ставка была высока: обладает ли месье Бернарден понятием о красоте и уродстве?

После обычных пятнадцати секунд раздумья и пустого взгляда на наше произведение искусства мы услышали двусмысленный ответ, произнесенный без всякого выражения:

– Хорошо.

«Хорошо» – что это значило в его внутреннем лексиконе? Содержало ли это слово эстетическую оценку – или суждение морального порядка: «Иметь рождественскую елку – хороший тон»? Я решился настаивать:

– Что вы разумеете под этим «хорошо»?

Лицо доктора стало недовольным. Я уже заметил, что это выражение появляется на нем всякий раз, когда мои вопросы выходят за пределы лексического поля его привычных ответов. Еще немного – и я устыдился бы, как вчера и позавчера, когда он своим видом убедил меня, что мои слова неуместны. Но на этот раз я решил не сдаваться.

– Значит ли это, что вы находите ее красивой?

– Да.

Черт! Я забыл, что нельзя давать ему случая вставить два своих любимых слова.

– А у вас есть рождественская елка?

– Нет.

– Почему?

Гневное лицо нашего гостя не испугало меня. «Давай, давай, – думал я, – злись сколько угодно. Действительно, я задал тебе на редкость бестактный вопрос: почему у тебя нет елки? Надо же, какой я невежа! И я не стану помогать тебе на этот раз. Найди-ка ответ сам».

Секунды шли, месье Бернарден хмурил брови – то ли размышлял, то ли переживал, столкнувшись с вопросом, достойным загадки сфинкса. Я начинал блаженствовать.

Каково же было мое удивление, когда Жюльетта ласковым голосом произнесла:

– А может быть, месье и сам не знает, почему у него нет елки. Причины подобных вещей нам зачастую неведомы.

Я посмотрел на нее с отчаянием. Она все испортила.

А наш сосед, благополучно вывернувшись, вновь стал прежним увальнем. Вглядевшись внимательнее, я вдруг понял, что это слово к нему не подходит. Нет, нисколько: я применил его лишь потому, что так принято называть толстяков. Однако не было и следа благодушной флегмы на лице нашего мучителя. Выражало оно, в сущности, только одно: грусть. Но это была не та изысканная грусть, которую приписывают португальцам, а грусть тяжкая, незыблемая и безысходная: она, казалось, была растоплена в жиру.

А если подумать – видел ли я когда-нибудь жизнерадостных толстяков? Я порылся в памяти, но тщетно. Похоже, веселый нрав тучных людей – это вымысел: у них, по большей части, унылая мина месье Бернардена.

Это, наверно, было одной из причин, почему присутствие соседа оказалось так неприятно. Имей он счастливый вид, думаю, его молчание меня бы так не угнетало. Было что-то невыносимое в этом заплывшем жиром унынии.

У Жюльетты, крошечной и хрупкой, лицо светилось весельем, даже когда она не улыбалась. У нашего гостя, надо полагать, случай был обратный, если он вообще когда-нибудь улыбался.

После фиаско с вопросом о рождественских елках не помню, что я еще говорил. Могу только сказать, что это тянулось долго, очень долго и тягостно.

Когда сосед наконец ушел, мне не верилось, что еще только шесть часов вечера: я не сомневался, что уже девять, и с ужасом ждал, что он напросится на ужин. Стало быть, он просидел у нас «всего» два часа, как и вчера и позавчера.

Все мы бываем в раздражении несправедливы, и я набросился на жену:

– Зачем ты пришла ему на помощь с рождественской елкой? Молчала бы, пусть выкручивается сам.

– Я пришла ему на помощь?

– Да! Ты ответила за него.

– Потому что твой вопрос показался мне немного неуместным.

– Таким он и был! Тем более стоило его задать. Хотя бы для того, чтобы прощупать его интеллектуальный уровень.

– Он как-никак кардиолог.

– Может, он и был умен в далеком прошлом. Но ясно, что теперь от его ума ничего не осталось.

– А тебе не кажется, что у него скорее в жизни что-то неладно? Он выглядит таким несчастным, этот господин, и смирившимся с судьбой.

– Послушай, Жюльетта, ты прелесть, но мы же не сенбернары-спасатели.

– Ты думаешь, завтра он опять придет?

– Откуда мне знать?

Я сам не заметил, как повысил голос. Да, я сорвался на жену, как последнее ничтожество.

– Извини. Этот тип вывел меня из себя.

– Если он придет завтра, что нам делать, Эмиль?

– Не знаю. А ты как думаешь? – спросил я, сознавая свое малодушие.

Жюльетта улыбнулась и сказала:

– Может быть, завтра он и не придет.

– Может быть.

Увы, я в это больше не верил.

Назавтра в четыре часа пополудни в дверь постучали. Мы уже знали, кто это.

Месье Бернарден сидел и молчал. Всем своим видом он показывал, что находит наше нежелание поддерживать беседу верхом невоспитанности.

Ровно через два часа он ушел.

– Завтра, Жюльетта, без десяти четыре мы пойдем гулять.

Она звонко рассмеялась.

Сказано – сделано, на другой день в 3 часа 50 минут пополудни мы отправились пешком в лес. Шел снег. Мы были счастливы, наслаждаясь свободой. Никогда еще прогулка не приносила нам столько радости.