Робертсон Дэвис - Пятый персонаж. Мантикора. Мир чудес Страница 42

– Очень даже возможно. Ты слыхал когда-нибудь про закон уменьшающейся отдачи? Чем сильнее ты стараешься, тем вернее дашь маху.

– В жизни не слыхал такой белиберды. Кто это говорит?

– Уйма умнейших людей, в том числе и этот твой доктор Куэ. Не стискивай зубы, не разбивайся в лепешку, иначе все будет работать против тебя и ты ничего не добьешься, – вот как он говорит. Психологический факт.

– Чушь. В моей книжке он ничего такого не говорит.

– Бой, ты же всегда хватаешь по верхам. Эта твоя тощая брошюрка дает самое превратное представление о куэизме. Ты почитай «Внушение и самовнушение» Бодена и сразу все поймешь.

– Сколько там страниц?

– Я не считал страницы. Ну так, довольно солидная книга.

– У меня нет времени на толстые книги. Я стараюсь ухватить основное зерно, суть вещей. Если стараться вредно, почему же у меня-то все с Куэ получается? Ведь я прикладываю массу усилий.

– Да ничего у тебя такого не получается. Тебе просто не нужен никакой Куэ. С каждым днем тебе становится все лучше и лучше – как бы ты ни понимал слово «лучше» – не из-за бормотания под нос, а потому что такой уж ты человек. Ты прирожденный удачник.

– Ладно, принеси тогда эту свою книжку и дай Лео. Заставь ее прочитать, а что не поймет – объясни.

Что я и сделал – с нулевым результатом. Несчастной Леоле не становилось все лучше и лучше, потому что она абсолютно не представляла себе, что и как должно становиться лучше. Она не могла понять, чего именно хочет от нее Бой. Ни до, ни после я не встречал настолько глупой милой женщины. Так что доктор Куэ не смог ей помочь, как не смог он помочь и многим-многим другим – в чем, впрочем, я его ничуть не виню. Его магические формулы являлись, по сути, секуляризированными, своекорыстными молитвами, начисто лишенными достоинства, какое пробуждает в человеке даже самая скромная молитва. Подобно всем попыткам привести хронических неудачников к удаче, эта система быстро увяла и сошла на нет.

Второй случай был значительно серьезнее. В 1927 году, вскоре после канадского турне принца Уэльского, Бой попросил меня проявить несколько фотопленок. Это было вполне естественно, ведь в своих европейских экспедициях я научился прилично фотографировать и теперь руководил школьным фотокружком – нагрузка, взваленная на меня взамен руководства спортивными играми. Я был всегда готов оказать услугу Бою, чьим советам я был обязан своим скромным капиталом; когда же он сказал, что не хотел бы доверять эти пленки коммерческой фотолаборатории, я вполне естественно решил, что там сняты эпизоды все того же турне, а возможно, даже сам принц.

Так оно и оказалось – за исключением двух пленок с дилетантскими, но весьма претенциозными снимками Леолы. Леола лежала на диване, строила глазки из-под приподнятой вуали, стояла на коленях перед горящим камином, грозила пальчиком большому плюшевому медведю, выбирала шоколадку из огромной, украшенной бантами коробки, – короче говоря, принимала всевозможные сентиментальные позы, соответствовавшие тогдашней моде на «хорошенькие» фотографии. И на всех без исключения снимках она была в чем мать родила. Будь Леола опытной натурщицей, а Бой хорошим фотографом, все это было бы похоже на иллюстрации из тех журналов, что посмелее, однако бесталанность и неопытность породили снимки из разряда тех, какие делают сотни семейных пар, – делают, но имеют достаточно здравого смысла, чтобы никому их не показывать.

Даже не знаю, почему это меня так взбесило. Неужели я такое ничтожество, что со мной можно совсем не считаться, как с евнухом из гарема? А может, Бой избрал такой весьма своеобразный способ показать мне, как много я потерял? Или это нечто вроде намека, что Бой не станет возражать, буде я захочу (соглашусь?) избавить его от Леолы? Он уже давал мне понять, что Леола излишне консервативна (то бишь пресновата) в постели и не может удовлетворить его активную, ищущую натуру. Как бы там ни было, я взбесился и даже хотел было уничтожить эти пленки (должен признаться, что позднее, изготовив отпечатки, я рассматривал их весьма внимательно, даже с некоторым вожделением – и оттого бесился еще сильнее).

Я поступил вполне в своем духе: аккуратно отпечатал все кадры, увеличил лучшие из них (в том числе и все снимки Леолы), молча отдал отпечатки Бою и начал ждать, что же будет дальше.

В следующий мой приход к Стонтонам Бой достал снимки и начал подробно рассказывать, что говорил ЕКВ в тот или иной запечатленный на фотобумаге момент. В конце концов очередь дошла до «этюдов» с Леолой.

– Ой, эти не надо!

– Почему?

– Потому.

– Тоже мне секрет, ведь Данни сам их и печатал. Да он наверняка и для себя комплект сделал.

– Нет, – сказал я, – ничего я для себя не делал.

– Ну и дурак. Посмотри, какая хорошенькая девушка; где ты еще такую найдешь?

– Бой, убери их, пожалуйста, а то я уйду наверх. Я не хочу, чтобы Данни видел их, пока я здесь.

– Вот уж никогда не думал, что ты такая ханжа.

– Бой, это неприлично.

– Прилично, неприлично! Ну конечно же это неприлично! Только идиоты заботятся обо всяких приличиях. А теперь садись сюда и гордись, какая ты потрясная баба.

Леола почувствовала в его голосе назревающую грозу и села между нами, Бой же принялся демонстрировать ее фотографии, пространно объясняя, с какой диафрагмой это снималось, и как он ставил свет, и как он добивался тех или иных «эффектов» (из-за которых, к слову сказать, нежная кожа Леолы стала похожей на шкуру гиппопотама, а ее соски сверкали, как надраенные солдатские пуговицы). Это был очередной урок; он, Бой, вдалбливал Леоле, что ее красота имеет не только частную, но и общественную значимость. Леола не знала куда девать глаза, а он буквально упивался ее смущением. В качестве дополнительного дидактического материала он, полностью переврав сопутствующие обстоятельства, привлек рассказ Марго Аскуит, как она принимала посетителей в ванной (Бой никогда не был внимательным читателем).

Где-то к концу этого спектакля он взглянул на меня, широко ухмыльнулся и спросил:

– Надеюсь, старик, тебе не слишком жарко?

Если мне и было жарко, то не по той, как он думал, причине. При появлении снимков Леолы моя прежняя ярость вспыхнула с удвоенной силой. Однако я сказал, что нет, мне не жарко.

– О! Я просто подумал, что тебе такая ситуация может показаться малость необычной – ну как ей, Леоле.

– Необычная, но отнюдь не беспрецедентная. Можно назвать ее исторической или даже мифологической.

– Почему это?

– Видишь ли, такое случалось и прежде. Ты помнишь историю о Гигесе и царе Кандавле?

– В жизни о таких не слыхал.

– Как я и думал. Так вот, Кандавл был когда-то царем Лидии, он так гордился красотой своей жены, что буквально силой заставил своего друга Гигеса подсмотреть, как она раздевается.

– Нежадный парень. А что потом?

– Существуют две версии. Согласно первой – королева увлеклась Гигесом, и они на пару спихнули Кандавла с престола.

– Да? Ну, в нашем случае такого можно не бояться, верно, Лео? А тебе, Данни, мой престол показался бы малость великоват.

– А по второй – Гигес убил Кандавла.

– Нет, Данни, не думаю, чтобы ты пошел на такое.

Я тоже так не думал. Однако очень похоже, что моя история пробудила в Бое некий супружеский пыл; девять месяцев спустя я провел тщательный расчет и пришел к почти однозначному выводу, что именно той ночью и был зачат маленький Дэвид. Бой был весьма непростым человеком, и я совершенно уверен, что он любил Леолу. Ну а в том, что Леола любила его всем своим нерассуждающим сердцем, вообще не может быть никаких сомнений. И никакие его поступки не могли этого изменить.

2

На протяжении всего учебного года я каждую вторую субботу садился утром на местный поезд и ехал в Уэстон, чтобы пополдничать с мисс Бертой Шанклин и миссис Демпстер. Дорога занимала менее получаса, так что я успевал до поездки посмотреть, как делают уроки живущие при школе ученики (моя субботняя нагрузка), и возвращался к трем. Я мог бы задержаться и подольше, однако мисс Шанклин дала мне понять, что это было бы утомительно для бедняжки Мэри. То есть в действительности для нее самой, – подобно многим людям, ухаживающим за больными, мисс Шанклин проецировала на предмет своих забот свои собственные чувства; она говорила за миссис Демпстер, как жрец, переводящий на людской язык мысли и пожелания туповатого и немногословного божка. Однако старушка была предупредительна и великодушна, мне особенно нравилось, что она одевает племянницу в аккуратные, симпатичные платья и поддерживает ее прическу в идеальной чистоте и порядке – в разительном отличии от дептфордских дней, когда та сидела на привязи, одетая в грязное тряпье.

Во время моих визитов миссис Демпстер почти не разговаривала; не вызывало сомнений, что она узнает меня как некоего регулярного посетителя, однако ни с ее, ни с моей стороны не было ни малейших намеков на воспоминания о Дептфорде.