В канун Рождества - Пилчер Розамунда Страница 5

– Думаю, моя мама скорее умрет, чем станет сама мыть посуду.

– Не такой это тяжкий труд, когда живешь одна.

– Мне нравятся ваши чашки. Синие с белым.

– И мне нравятся. Каждый раз, когда мне попадается красивая чашка, я не могу удержаться и покупаю ее. Уже столько набралось, что еле в шкаф помещается.

– А что на втором этаже?

– Две комнатки и крохотная ванная. Ванна такая маленькая, что мне приходится свешивать ноги через край. А комнаты – это спальня и мастерская, там я шью. Если кто-то приезжает в гости, ему приходится спать в мастерской, рядом со швейной машинкой и лоскутками.

– Да, папа говорил мне, что вы делаете подушки. Что ж, для одного человека здесь как раз хватает места. Ну и для собаки тоже. Как в кукольном домике.

– У тебя есть кукольный домик?

– Есть, но я больше с ним не играю. У меня теперь животные. Морская свинка, ее зовут Красотка, только она сейчас не очень красивая – у нее по всей шкурке пошли какие-то ужасные пятна. Надо идти к ветеринару. И еще кролики. И пони. – Франческа сморщила нос. – Его зовут Принц, только он очень мохнатый. Пожалуй, мне пора. Мама сказала, что я до ланча должна его почистить, а его хоть целый век чисть – и все равно не вычистишь. Особенно в дождь. Спасибо, что показали мне ваш дом.

– Мне это было приятно. Спасибо, что привезла мне такое любезное приглашение.

– Вы придете?

– Конечно приду.

– Пешком?

– Нет. В такой дождь надо ехать на машине. Знаешь, где я держу свою машину? На улице.

– Это старый синий «форд-фиеста»?

– Он самый. Но старый – понятие относительное. Главное, колеса крутятся и мотор работает.

Франческа мило улыбнулась, продемонстрировав свои утыканные железками зубы.

– Значит, увидимся, – сказала она. Взяла куртку, с которой все еще капало, надела ее на себя, высвободила косички. Элфрида открыла дверь. – Мама сказала: без четверти час.

– Я не опоздаю. И спасибо тебе, что навестила меня.

– Я к вам еще приеду, – пообещала Франческа.

Элфрида смотрела, как девочка шлепает по лужам к калитке. Минуту спустя она уже вскочила на велосипед, помахала рукой и, бешено крутя педали, помчалась по лужам. Еще мгновение – и она скрылась из вида.

Оскар, Глория и Франческа стали первыми друзьями Элфриды. Через них она познакомилась с другими. Не только с Макгири и Миллсами, но и с Фубистерами, респектабельным семейством, которое ежегодно устраивало праздник в парке, окружавшем их старый викторианский дом. И еще с одним старожилом – капитаном в отставке Бартон-Джонсом, вдовцом, заядлым садоводом, председателем Ассоциации общественных тротуаров и ведущим певчим в церковном хоре. Бартон-Джонс, которого друзья звали просто Бобби, любил устраивать вечеринки с выпивкой и называл свою спальню каютой. Ну и наконец, ее друзьями стали Данны – очень богатые люди, которые купили старый дом приходского священника и превратили его в чудесное удобное обиталище с игровыми комнатами и крытым плавательным бассейном с подогретой водой.

Другие обитатели Дибтона, из тех, что поскромнее, входили в жизнь Элфриды постепенно, один за другим, вместе с повседневными заботами и делами: миссис Дженнингс, хозяйка деревенского магазина и почты; мистер Ходкинс, который раз в неделю объезжал всех жителей деревни на своем мясном фургончике (он придерживался твердых политических воззрений, а также был надежным источником новостей и сплетен), Альберт Меддоуз, который отозвался на ее объявление (почтовую карточку, выставленную в витрине миссис Дженнингс) о том, что она нуждается в помощи садовника, и, притом что оказался одноруким, энергично взялся за дело.

Викарий и его жена пригласили Элфриду на ужин а-ля фуршет, во время которого она снова получила приглашение вступить в «Женский институт». Снова вежливо отклонив его (ей не доставляли удовольствие автобусные экскурсии, и она в жизни не законсервировала ни одной банки джема), она все же согласилась принять участие в работе начальной школы и на Рождество поставила с ребятишками пантомиму.

Новые знакомые были очень приветливы и гостеприимны, но больше всех Элфриде нравились Бланделлы – с ними было интересно и приятно проводить время. Гостеприимство Глории не знало границ. Не проходило недели, чтобы Элфриду не пригласили в Грейндж – на обильный обед или ужин, на теннисный турнир (сама Элфрида в теннис не играла, но очень любила смотреть, как играют другие) или на пикник. Случались и другие, более значительные события: весенний кросс на соседней ферме, посещение Национального парка, вечер в театре в Чичестере. Элфрида провела с Бланделлами Рождество и встретила Новый год, а когда она устроила первый прием для новых друзей (к тому времени Альберт Меддоуз уже реанимировал ее садик, выровнял каменные плиты на дорожках, подрезал жимолость и покрасил сарай), Оскар вызвался быть барменом, а Глория на своей просторной кухне наготовила всяких вкусностей.

Однако все хорошо до известных пределов. Если Элфрида не хотела, чтобы Бланделлы полностью завладели ею, надо было что-то делать. Она с самого начала поняла, что Глория очень властная женщина, и вполне отдавала себе отчет о грозящей опасности. Элфрида уехала из Лондона, чтобы жить своей собственной жизнью, и понимала, что Глории в порыве истового служения обществу ничего не стоит смести со своего пути (а может быть, и утопить в море бурной энергии) одинокую, начисто лишенную бойцовских качеств женщину.

И Элфрида стала время от времени находить предлог отказаться от приглашения. Она говорила, что перегружена работой или что она уже приняла приглашение каких-то воображаемых знакомых, которых Глория не знает. Время от времени они с Горацио уезжали в какую-нибудь дальнюю деревню, где их никто не знал, поднимались по склону холма, минуя отары овец, или шли по берегу темноводного, быстрого ручья. В конце тропинки, как правило, оказывался трактирчик, полный незнакомых людей, где можно было съесть сэндвич, выпить кофе и насладиться одиночеством.

Только так Элфрида могла спокойно проанализировать свои отношения с Бланделлами объективно и беспристрастно, расставив все по местам.

Во-первых, ей очень нравился Оскар; может быть, даже слишком нравился. Она уже давно вышла из возраста романтической влюбленности, другое дело – дружеские отношения. С самой первой их встречи возле дибтонской церкви она почувствовала к нему симпатию и получала все больше удовольствия от общения с ним. Оказывается, первое впечатление не так уж обманчиво, время это доказало.

Но лед был тонок. Элфрида не отличалась излишне высокими моральными принципами – все время, что она жила со своим дорогим, ныне покойным, возлюбленным, он оставался мужем другой женщины. Правда, Элфрида никогда не встречалась с его женой, да и его брак уже потерпел крах к тому времени, как они с Элфридой нашли друг друга, поэтому она никогда не испытывала чувства вины. С другой стороны, довольно часто разыгрывался другой, не столь безобидный сценарий, и не раз Элфрида была ему свидетельницей: одинокая леди, которую брала под крыло близкая подруга, сбегала с мужем этой сердобольной подруги.

Но с Элфридой такое не случится. Она знала, что ее сила – в понимании опасности и здравом смысле.

А кроме того, Франческа, одиннадцатилетняя дочка Бланделлов. Элфрида была бы счастлива иметь такую дочь: независимую, открытую, прямую, смешливую. И с богатым воображением, как видно развившимся в девочке от ненасытного чтения книг. Франческа так погружалась в чтение, что головы от книги не поднимала, даже если кто-нибудь входил в комнату, включал телевизор и заводил громкий разговор. В школьные каникулы она частенько заглядывала на Пултонс-роу – поиграть с Горацио, посмотреть, как Элфрида шьет свои подушки. Девочка засыпала Элфриду вопросами о театральном прошлом и слушала ее рассказы как завороженная.

Ее отношения с отцом были удивительно нежными и близкими. По возрасту он годился ей в деды, но удовольствие, которое они получали от общения друг с другом, невозможно было сравнить с обычным общением детей и родителей. Из-за двери музыкальной комнаты неслась веселая песенка – это отец и дочь играли в четыре руки, и неверная нота вызывала не взаимные обвинения, а веселый смех. Зимними вечерами отец читал дочери вслух; они уютно усаживались в большом кресле, и девочка то и дело обвивала руками шею отца и целовала его в белую макушку.