Хамам «Балкания» - Баяц Владислав Страница 5

История особенно обожает самых великих, самых сильных, самых мощных и вообще всех самых. Перед книгой же стоят иные задачи: скажем, задается вопрос, действительно ли кто-то из этих самых из предыдущего абзаца сражался или встречался здесь? И если ответ будет положительным, то книга спросит, как и что было перед этим и после того… Ведь даже название места, на котором я размышляю об этом, белградский Дорчол, имеет турецкое происхождение (Dort-jol) и лингвистически подтверждает, что это место было местом встреч, сбора и ожидания, ибо на турецком оно означает «четыре дороги», или же «перекресток».

Итак, суммируем: книга занимается сбором вероятных и, во всяком случае, попутных сведений.

В то время как история постоянна, как памятник.

Перевезя семью из городка в село, к брату, отец думал, что спасся от турецкой напасти – увода сербских малых детишек куда-то в Турцию, в том числе и ко двору, для того чтобы превратить их в элитных воинов империи. Но он не знал, что герцеговинский санджак-бег Скендер Орносович получил из Царьграда приказ каждые несколько лет начиная с 1515 года в Боснии и Герцеговине в качестве девширма «собирать тысячу аджеми-огланов и приводить их в сараи…»[3]. А это означало дополнительные хлопоты. Чтобы добиться такого высокого результата, тем более что квота была увеличена после захвата Белграда в 1521 году, во время осады которого погибло много воинов, бегу пришлось собирать даже детей более старшего, чем обычно, возраста. Указание было весьма строгим, что подтверждалось упорством, с которым на этот раз наказывали родителей, которые, как и прежде, прятали детей по лесам, а также тех, кто намеренно калечил детишек, полагая, что такие империи не сгодятся. Но даже таких детей забирали аги. Они даже обошли монастыри, отрывая от книг отроков, готовящихся принять постриг. Одним из последних и был Бая Соколович. Его, православного богослова, уже давно не мальчика, а крепкого юношу без малого восемнадцати лет, силой вернули из монастыря Милешева в село Соколовичи. Кроме учености, он обладал еще одним достоинством: был родом из дворянской семьи. Такие дети были особо желанны в качестве дани. То, что он изучал христианское слово Божие, ничуть не помешало османам. Его отец Димитрий однажды узнал о том, что это был особый случай: главный яябаша по имени Мехмед-бег признался, что ему было приказано забрать по девширму именно Баицу и доставить его в столицу! В утешение Мехмед-бег также поведал, что его сыну предназначено занять важную должность и вершить еще более важные дела, и доказательство тому то, что именно его затребовал некий Соколович, который точно таким образом двадцать лет тому назад был увезен в императорский сарай. Теперь он зовется Дели Хусрев-паша. Вслед за ним туда недавно прибыл его младший брат, которого теперь зовут Мустафой. Хусрев очень быстро сделал карьеру при дворе султана, получив должность паши с правом принимать важные решения.

Все это были дополнительные причины, по которым Димитрий и его брат – милешевский монах, вместе со старейшиной монастыря Милешева Божидаром Горажданиным не смогли ни мольбами, ни деньгами уговорить агу не уводить Баицу. В конце концов, родителю пришлось утешиться тем, что ему оставили двух младших сыновей. Увод одного мальчика избавлял его на все времена от опасности потерять других детей: турки твердо придерживались собственного правила – забирать из каждого дома только одного ребенка мужского пола.

Конечно же, ничто не могло уменьшить боль расставания. Если можно допустить подобное сравнение, то можно сказать, что Баице было тяжелее всех. Ведь только он уходил, а вся его родня оставалась (как некогда говорили в народе)

«до кучи», до некоторой меры защищенная тем самым от тяжкого бремени одиночества, которое он взвалил на себя при расставании. И еще: он покидал свой дом по принуждению, его угоняли в неизвестность, в то время как вся семья оставалась со своими.

Во время долгого пути по Сербии и Болгарии он мог думать только о том, что оставил на родине, и о том, что его ожидало. Сначала он обливался слезами, потом его начал обуревать страх.

Истощенный непрерывным плачем, который со временем перешел в рыдания, а потом в глубокие и громкие воздыхания, он внезапно лишился слез – их уже просто не было. Плакать он мог только мысленно.

Если б он тогда знал, что огромную часть своей жизни проведет именно так – замкнувшись в себе, возможно, ему стало бы легче! Если бы он открыто и вслух в конце своего существования объявил, что большую часть жизни провел, замкнувшись в себе, никто бы ему не поверил. Да и с чего бы? Его жизнь стала примером долголетия, несмотря на то что была прервана насильственно. Кроме того, он всегда был настолько на виду и настолько важной личностью в империи, что мало чья жизнь и мало кто вообще мог даже приблизительно уподобиться ему.

Все действия государственного чиновника были в центре внимания жизни общества и каждого отдельного подданного империи. Его деятельность, выраженная в принятии публичных решений, в действиях и поступках, в объявлении указов, в путешествиях, в принятии послов, в наказании непослушных, в частых охотах и во всем прочем, казалось, не давала великому визирю возможности выделить время для себя лично, не говоря уж о том, чтобы позволить себе хоть на время стать частным лицом. Но, конечно же, он мог позволить себе и долгое время оставаться самим собой. Множество обязательных действий (с большей частью которых, впрочем, справлялся дисциплинированный имперский аппарат, а вовсе не он лично) и особенно постоянное увязывание его имени со всем происходящим в стране создавали иллюзию его физического повсеместного присутствия. Некоторые подданные могли бы и пожалеть его из-за таких нагрузок. На этой почве возникли слухи о двойниках визиря: настолько явное присутствие одной особы повсюду могло состояться только при умножении его личности, а поскольку подобное невозможно, то и начались выдумки о двойниках.

Колонна коней и людей, словно толстая веревка, необозримо растягивалась так, что он не мог видеть ни начала ее, ни конца, и это помогло начать приведение в порядок своих мыслей. Во-первых, стало ясно, что возврата к прежнему быть не может. Бежать вряд ли бы удалось, а даже если бы и вышло, что бы он поделал с этой свободой? Новые хозяева его судьбы знали, кто он таков; он попался им не как случайный ребенок, а как специально подобранный юноша с именем, фамилией и родословной. Его доставка в Турецкую империю была заказана! Да, его увели на чужбину, но не для того, чтобы он там исчез, но чтобы кем-то стал. Надо сохранять трезвость ума и быть практичным. Из всего этого следовало, как говаривал ему отец, извлечь что-то хорошее, если не пользу.

Он молился своему Богу, чтобы не забыть его. Молился, чтобы его не подвела память. Тогда ему казалось, что «быть своим» означало «помнить». И хотя память со временем вошла из сознания в само физическое тело, образовав тем самым органическую память, которая каждого делает тем, что он в совокупности есть (собственно, из чего он создан), Баица должен был опасаться забвения. Он думал, что забытое им перестанет существовать. Он не знал, что тело умеет читать точно так же, как и ум: именно сейчас оно, защищая его от нового, перечитывало его детство, язык, веру, родителей, братьев и сестер, монастырскую келью, и запрятывало все это в самые укромные уголки, подготовляя послания на этом языке к временному сну, каким бы долгим тот не был. Именно так воспоминание наверняка могло длиться.

Только с течением времени он начал понимать, почему его новым хозяевам, господам и владельцам – всем вместе – не пришлось слишком долго биться над решением вопроса забвения и незабываемости того, что он и все прочие дети оставили для себя. Скорость последовавших событий и масса новых обязанностей решили этот вопрос.