Вэдей Ратнер - Музыка призраков Страница 8

Самолет накренился вправо, и Тира успела заметить блеск покрытой золотом крыши поодаль, у реки. Может, это королевский дворец? Тогда река – Тонлесап? Образы старого Пномпеня теснились в памяти: ярусы монумента Независимости, поднимавшиеся над круглым основанием подобно лиловому пламени гигантской свечи, Ват Пном, сверкающий под полуденным солнцем, территория дворца, усеянная блестящими павильонами и резными беседками, напоминавшими, как казалось Тире в детстве, небесный град, и Тонлесап, полноводная от муссонных ливней. Самолет круто пошел вниз и с легким толчком коснулся земли. Сердце Тиры замерло. Старуха рядом с ней всхлипнула.

– Вот мы и дома, – сказала она мужу, беря его за руку. Старик положил сверху свою ладонь, еле сдерживая слезы – у него дрожал подбородок. Тира с силой прижалась лбом к стеклу, чувствуя свою беспомощность в присутствии столь откровенного проявления чувств. За много лет она выучилась заглушать эмоции звуками чужого языка; даже ее имя сократилось в более привычную для американского уха форму – Тира вместо Сутиры. Она американка, Камбоджа ей уже не дом.

Самолет плавно катился по рулежке, однако сердце Тиры готово было выскочить из груди. Стараясь успокоиться, девушка крепче обняла спортивную сумку, где лежало все самое ценное – паспорт, немного наличных, пара кредиток, деревянная шкатулка с пеплом Амары и письмо Старого Музыканта.

«Дорогая юная леди, не знаю, как начать…» Тира столько раз перечитывала эти строки, что запомнила слово в слово. «Мне столько нужно вам сказать…» Пространство между строк недлинного послания резонировало невыразимой печалью – пустые параллельные линии скорби. «Я знал вашего отца». Тира представила, как ручка замерла над бумагой, пока автор обдумывал следующее предложение, лихорадочно перебирая в голове все, что хотел ей сказать. «Мы с ним были…» Фраза зачеркнута решительной прямой линией, будто ошибка непоправима и не заслуживает снисхождения. Тиру тронула честность этой детали. «В последний год перед падением режима Пол Пота мы вместе были в Кампонгтхоме, в «школе» Слэк Даек. В тюрьме. Как я выжил там, я не знаю. Почему я вообще выжил? Этот вопрос и сейчас не дает мне покоя…» Самолет замедлил ход, поравнявшись с терминалом, и в больших стеклах появилось изогнутое отражение корпуса лайнера. «Увы, я старик и вскоре встречусь со своей смертью…» Тира почувствовала, как заглушили мотор и самолет приготовился к полной остановке. «Я не знаю, сколько у меня осталось времени и осталось ли вообще… У меня хранятся три музыкальных инструмента, принадлежавших вашему отцу. Он хотел бы, чтобы они достались вам. Он бы обрадовался, что часть его по-прежнему жива, пусть хоть в этих инструментах». Мысленно Тира услышала звуки отцовского садива. Отчего-то из всех инструментов, на которых он играл, ярче всего запомнился звук этой старинной лютни. Может, потому, что все детство она слушала, как отец пытался овладеть искусством игры на садиве? Тира помнила песню – не название, а мелодию, каждая нота как падение капли предрассветного дождя на выдолбленный бамбук. Девушка закрыла глаза, и мелодия омыла ее изнутри.

Кто-то постучался у входа в хижину. Старый Музыкант открыл глаза. В дверном проеме стоял почтенный Конг Оул, закрываясь от мелкого мягкого дождика маленьким черным зонтом.

– Простите, что явился незваным, – извинился настоятель. Голос старого монаха был неожиданно глубоким и властным для человека такого тщедушного телосложения. – Я пришел просить вас участвовать в церемонии. Пришла молодая пара, супруги Раттанак, вы их знаете. У них болен сын, просят провести для него обряд благословения.

Старый Музыкант помнил Раттанаков и их сынишку.

– А что с Макарой, почтенный настоятель?

– Лоух пралунг. Родители считают, что призраки выманили пралунг их сына из тела в лес, и хотят с помощью подношений – пищи и музыки – призвать заблудшую душу обратно в тело. Я хотел спросить, не сыграете ли вы на садиве?

– Конечно, почтенный.

Настоятель нахмурился:

– Я говорил с доктором Нарунном. Он считает, что у мальчишки наркозависимость, и рекомендует отправить его в хороший реабилитационный центр, желательно международный. Я передал его мнение родителям. Они подозревают, что сын действительно употреблял «сумасшедшие лекарства», как они называют наркотики, но считают, что истинный корень проблемы – в заблудившейся душе. – Немного оживившись, настоятель добавил: – Мы назначили церемонию через десять дней, как раз на день рождения Макары. Благоприятный момент для церемонии перерождения, вы не находите?

– Да, настоятель.

Конг Оул перевел взгляд на дальний угол бамбуковой койки, где поверх гобоя и барабана лежал садив, точно инструменты о чем-то неслышно перешептывались.

– Вам следует знать, что я уведомил мисс Сутиру – общая ступа готова. Я отправил письмо уже некоторое время назад, но ответа до сих пор не получил. – Настоятель поколебался. – Возможно, ее дух тоже заблудился – унесся слишком далеко и не слышит вашу просьбу. Если это вас утешит, старина, я считаю, эти инструменты вверены именно вашему попечению с целью помочь преодолеть новое ниспосланное испытание.

– Вы очень добры и мудры, настоятель. Положусь на вашу прозорливость.

Конг Оул пристально поглядел на собеседника и вытянул руку, проверяя, моросит ли дождь.

– Вот бы мне достало прозорливости понять, когда разойдутся тучи… Ну, оставляю вас наедине с вашими грезами.

Снова оставшись один, Старый Музыкант попытался представить ее в этой обстановке – ее, чье присутствие он ощущал последние месяцы так же явственно, как чувствовал рядом призрак ее отца все эти годы. Выпрямившись, он оглядел обширную территорию храма, различая далекое скорее памятью, чем глазами. С востока границей служит Меконг, с запада территорию отсекает шоссе. Посередине возвышается вихара, прямоугольный молитвенный зал, окруженный просторной верандой с белыми колоннами. Высокие двойные тиковые двери по обе стороны вихары выкрашены в коричнево-красный цвет и расписаны по трафарету глянцевыми золотыми лотосами. Старый Музыкант почти не удивился, узнав, что все постройки лежали в руинах, когда Конг Оул пришел сюда в середине восьмидесятых. Старый Музыкант слишком хорошо знал, что большинство буддистских храмов Камбоджи вместе с церквями, мечетями и другими культовыми сооружениями при красных кхмерах были превращены в склады, пересыльные центры и тюрьмы. Он лично был свидетелем первых таких трансформаций, предпочитая смотреть сквозь пальцы, как молодые товарищи отрубали головы священным изваяниям и сбрасывали с пьедесталов статуи Будды или использовали их в качестве мишеней, упражняясь в стрельбе. Много раз он хотел признаться настоятелю, какую роль играл при прежнем режиме, но ему всегда казалось, что он уже прощен, прежде чем он успевал открыть рот.

– Я потерял всех до единого членов семьи, – сказал ему старый монах. – Я остался в монастыре, в духовном братстве не столько для поклонения богам, сколько для того, чтобы почитать покойных.

Когда, совершая поездку на лодке по Меконгу, Конг Оул наткнулся на территорию оскверненного Ват Нагары, его внимание привлекли остатки лестницы среди гор щебня и деревянных обломков. Эта полусгоревшая лестница, ведущая в никуда, глубоко тронула настоятеля. Он сразу же взялся за восстановление Ват Нагары.

– Из праха куда нам было двигаться, иначе как вверх? Нам предстояло восстать из пепла.

За вихарой и павильоном для кремаций Старому Музыканту со своего места было видно мемориальные ступы, а за ними – высокую стену с воротами, выходившими на шоссе. Старый баньян отделял ступы от поляны, где проводились торжества и церемонии. В сезон засухи земля была бурой и голой, но сейчас высокая трава, известная своей цепкостью корней, ковром покрывала склоны до самой воды. Песчаный берег почти совсем был скрыт полноводным от сезонных дождей Меконгом: бетонная лестница с балюстрадой в виде нагов наполовину ушла под воду: головы кобр исчезли, и только изогнутые хвосты оставались на виду.

Высокие деревья тропического жасмина затеняли территорию. Ветви прогибались, как гамаки, подкрепляя народное поверье, что в ветвях жасмина любят селиться лесные духи и призраки, привлеченные благоуханьем. Насчет призраков Старый Музыкант уверен не был, но очень любил неземную красоту цветов. Лепестки опадали непрерывным потоком, облекая ступы и дорожки в цветной саван. Они не держатся за жизнь, эти цветы: едва раскроются тычинки и жасмин окажется во всей красе, лепестки перестают цепляться за стебель и опадают на землю умирать. Это цветочное сошествие казалось еще более проникновенным и значительным на фоне красиво выведенных черной краской строк похоронного смоата – стихов, протяжно распеваемых а капелла, на двух вертикальных полосах белой ткани, висевших у первых колонн павильона кремаций: