Художник зыбкого мира - Исигуро Кадзуо Страница 9

Моя старшая дочь смущенно улыбнулась.

– Но все равно со стороны папы было так мило… – тихо сказала она. – Может быть, послезавтра?

Я вздохнул, покачал головой и снова взялся за газету. Впрочем, вскоре я понял, что ни одна из женщин и не думает сходить за мальчиком и вернуть его в столовую. Пришлось самому подняться и пойти в «музыкальную» комнату.

Итиро не сумел дотянуться до выключателя на стене и включил лишь небольшой светильник, стоявший на пианино. Мой внук сидел на круглой вертящейся табуретке, положив одну щеку на закрытую крышку инструмента, и эта щека, слегка расплющенная о темное дерево, прямо-таки источала неудовольствие.

– Ты извини, Итиро, что так получилось, – сказал я ему. – Не расстраивайся. Послезавтра мы с тобой непременно этот фильм посмотрим.

Итиро никак на мои слова не прореагировал, и я повторил:

– Не расстраивайся, Итиро. Ничего страшного не произошло.

Я подошел к окну. Снаружи уже совсем стемнело, и я увидел лишь собственное отражение в темном стекле и полупустую комнату у себя за спиной. Из столовой доносились приглушенные голоса женщин.

– Выше нос, Итиро, – сказал я внуку. – Не стоит огорчаться. Послезавтра мы обязательно пойдем в кино, обещаю.

Я повернулся к нему и увидел, что он сидит в прежней позе, щекой на крышке фортепиано, но пальцы его бегают по крышке, словно он играет гаммы.

Я усмехнулся.

– Значит так, Итиро: послезавтра мы с тобой идем в кино, и точка. Нельзя же, в конце концов, позволить этим женщинам нами командовать, верно? – я снова усмехнулся. – А знаешь, что я думаю? Они просто побоялись идти! Тебе так не кажется?

Но Итиро, словно не слыша меня, продолжал барабанить пальцами по крышке пианино, и я решил, что лучше оставить его в покое.

Улыбнувшись, я тихонько вышел из комнаты и вернулся в столовую. Дочери мои сидели молча – каждая, уткнувшись в свой журнал. Я тоже сел и тяжко вздохнул, но ни та, ни другая никак на мой вздох не отреагировали. Я снял одни очки, надел другие, для чтения, и хотел уже снова углубиться в газету, когда Норико тихо предложила:

– Папа, может быть, нам выпить чая?

– Спасибо, Норико, но мне сейчас что-то не хочется.

– А тебе, Сэцуко?

– Спасибо, Норико. Но и я, пожалуй, тоже не хочу.

Какое-то время мы продолжали читать в полной тишине, затем Сэцуко спросила:

– Папа, а ты пойдешь с нами завтра? Тогда у нас все-таки получился бы семейный выход.

– Я бы с удовольствием пошел, но у меня завтра есть кое-какие неотложные дела.

– Что ты хочешь этим сказать? – тут же встряла в наш разговор Норико. – Какие еще «неотложные дела»? – И, повернувшись к Сэцуко, прибавила: – Ты папу не слушай. Никаких «неотложных дел» у него нет. Ему теперь вообще нечего делать. И он будет просто бродить весь день по дому и хандрить – в своей обычной теперешней манере.

– Мне было бы очень приятно, папа, если бы и ты пошел с нами, – повторила Сэцуко.

– Мне очень жаль, – сказал я, глядя в газету, – но я, увы, не смогу. На завтра у меня есть кое-какие дела.

– Значит, ты намерен остаться дома в полном одиночестве? – уточнила Норико.

– Ну, если вы все уходите, то мне ничего другого, похоже, не остается.

Сэцуко вежливо кашлянула и сказала:

– Может быть, тогда мне тоже лучше дома остаться? Мы с папой даже еще и поговорить-то наедине толком не могли.

Норико через стол в упор уставилась на сестру:

– Тебе-то ни к чему отказываться от визита к госпоже Ватанабэ. В кои-то веки ты к нам приехала, так неужели ты хочешь все это время дома просидеть?

– Но я действительно с огромным удовольствием осталась бы дома и составила папе компанию! Мне кажется, нам с ним есть о чем поговорить.

– Ну вот, папа, видишь, что ты натворил! – возмутилась Норико и, повернувшись к сестре, прибавила: – Значит, теперь мы с Итиро остались вдвоем?

– Ничего, Норико! Итиро с огромным удовольствием проведет с тобою весь день, – с улыбкой утешила ее Сэцуко. – В данный момент ты, безусловно, его любимица.

Я обрадовался, что Сэцуко тоже хочет остаться дома: у нас с ней действительно практически не было возможности поговорить спокойно, чтобы никто не мешал. А мне, как естественно и любому отцу, хотелось побольше узнать о жизни своей замужней дочери, но спрашивать в открытую я не решался. В тот вечер мне и в голову не приходило, что у Сэцуко имеются какие-то свои причины, чтобы остаться дома и поговорить со мной.

Возможно, это признак надвигающейся старости, что в последнее время я частенько бесцельно брожу по комнатам, и когда Сэцуко – на второй день своего пребывания у нас – раздвинула двери гостиной, то обнаружила, что я стою посреди комнаты, погруженный в глубокую задумчивость.

– Извини, – поспешно сказала она, – я зайду попозже.

Услышав ее голос, я вздрогнул, обернулся и увидел свою старшую дочь, почтительно склонившуюся на пороге. Она держала в руках вазу, полную только что срезанных цветов и веток.

– Нет-нет, пожалуйста, входи, – успокоил я ее, – я ничем особенным не занят.

Выход на пенсию позволяет гораздо свободнее распоряжаться своим временем. По сути, это одно из самых больших удовольствий, которые дает «выход на заслуженный отдых», ибо теперь можно как бы плыть сквозь день с той скоростью, какая тебе больше по душе, с облегчением понимая, что и тяжкий труд, и великие свершения теперь позади. Впрочем, я, похоже, действительно становлюсь рассеянным, раз вот так, без причины, забрел не в какую-нибудь комнату, а именно в гостиную. Ибо на всю жизнь сохранил я внушенное мне еще моим отцом отношение к гостиной как к святому месту, которое следует всячески оберегать от «грязи» повседневных дел и забот и использовать только для приема особо важных гостей или для молитв перед буддийским алтарем. Соответственно, и в моем доме гостиная всегда отличалась от остальных комнат более торжественной атмосферой; и хотя я, в отличие от моего отца, никогда не возводил это для себя в правило, но все же возражал, когда мои маленькие дети вбегали в гостиную без особого на то разрешения.

Мое уважительное отношение к гостиным может кому-то показаться преувеличенным, но примите во внимание тот факт, что в доме, где я вырос – в деревне Цуруока, полдня отсюда на поезде, – мне до двенадцати лет было запрещено даже заходить в гостиную. Эта комната во многих отношениях служила как бы центром нашего дома, и любопытство заставило меня создать некий образ ее интерьера благодаря случайным и мимолетным возможностям заглянуть внутрь. Впоследствии я не раз удивлял коллег своей способностью, всего лишь бегло взглянув, мгновенно запомнить то, что изображено на холсте. Возможно, за это умение мне следует благодарить отца: это он, хотя и совершенно непреднамеренно, заставил меня тренировать цепкость взгляда в те важнейшие для формирования личности годы. Ну а когда мне исполнилось двенадцать, он стал регулярно назначать мне в гостиной «деловые встречи», и теперь я попадал в заповедную комнату по крайней мере раз в неделю.

– Сегодня вечером у нас с Мацуи деловая беседа, – объявлял за ужином мой отец.

Это означало, во-первых, что я сразу после трапезы обязан явиться в гостиную, а во-вторых, что остальным членам семьи запрещается в этот час даже шуметь поблизости от этой комнаты.

Мой отец исчезал там сразу после ужина и минут через пятнадцать звал меня. Комната, в которую я входил, освещалась одной-единственной высокой свечой, стоявшей на полу посредине. На татами в круге света, отбрасываемого этой свечой, сидел, скрестив ноги, мой отец, а перед ним стояла его «деловая шкатулка». Отец жестом приглашал меня сесть напротив, я садился, и сразу вся остальная часть комнаты за пределами этого светового круга погружалась во мрак. Лишь смутно различал я за отцовским плечом буддийский алтарь у дальней стены или темные складки штор в альковах.

И тут мой отец начинал говорить. Из «деловой шкатулки» он извлекал маленькие толстенькие записные книжки, открывал их и показывал мне столбцы тесно написанных цифр, что-то без устали поясняя размеренным внушительным тоном. Он прерывался лишь изредка, чтобы взглянуть на меня и убедиться, что я по-прежнему внимательно его слушаю. В такие мгновения я торопливо бормотал: «Да, да, конечно».