Мир приключений, 1926 № 09 - Журнал «Мир приключений» Страница 14

Человек стоял, принюхивался и представлял себе самые неаппетитные, отвратительные вещи. Он почти желал, чтобы ему шибануло в нос любою, но определенною вонью. Всякая знакомая вонь предпочтительнее этого непостижимого, сильно пресного, приторно-душного, бесвкусного попахивания. Под конец он стал ощущать его на языке, а когда потер концы пальцев друг о друга, то они показались сальными, липкими. От гадливости он весь съежился и вспотел. Но чем больше потел, тем больше салилось у него в ноздрях и на языке. Перед глазами поплыли в темноте желтые круги… Ему серьезно захотелось, чтобы его поскорее вырвало.

Но в мозгу смутно мерцало, что необходимо превозмочь себя. С величайшим усилием принудил он себя встряхнуться и действовать и, так как все равно с чего было начать, решил прокрадываться вдоль стен, нащупывая, нетли где еще двери, благожелательно не запертой. Тогда можно испытать, куда она ведет.

Он взял направо, нащупывая путь ногами и руками. Вдоль стены как будто шли странно-широкие полки и на них лежало что-то. Он вытянул руку, чтобы ощупать, со сверхъестественной силой отдернул ее назад и с секунду стоял совершенно одуревший, чуть шевеля в воздухе ослабевшей кистью руки, как бы пытаясь оттолкнуть что-то противное. В мозгу кипели изумление и страх.

Он дотронулся растопыренною пятернею до человеческого лица. Па полке лежал человек. Неживой человек.

Нервы руки еще дрожали от шока, вызванного прикосновением к застывшему лицу. Он не был холоден на ощупь, этот неподвижный человек на полке; может быть, он и не мертв. Но что же такое с ним? Лицо — застывшее и жирно-липкое.

Человек стоял, тщетно стараясь успокоить себя тем, что тот, на полке — мертв там он или нет, — во всяком случае, безвреден. Ему въехали пальцем чуть не в самое глазное яблоко, а он даже не шевельнулся. Приятно спокойный товарищ, если не выходит из себя, даже когда чужая лапа лезет ему прямо в физиономию. С этой стороны, значит, нечего опасаться.

Но обмануть себя самого ему все-таки не удалось, — слишком много оставалось открытых роковых вопросов, ужас леденил кровь и кидал его в дрожь. Зачем лежит тут на полке это неподвижное страшилище? Труп это или… с ним что-нибудь сделали? Отчего лицо у него салится?.. И нет ли тут еще таких?..

И человек так настроил себя, что весь вздрагивал при каждом своем же собственном, невольном движении. Ни за что, даже под угрозою смерти, не сделает он ни шагу дальше в том направлении! Он ощупью попятился назад к двери и тихонько двинулся в другую сторону, стараясь подбодрить себя дешевыми насмешками над самим собою. Ведь и в этой стороне его могло подстерегать что угодно. Тем не менее он подвигался вперед.

Сначала все обходилось благополучно. Во всяком случае, тут не было никаких полок, лишь длинный ряд крючков, на которых развешаны были одеяния — мужские и женские, в перемешку, насколько он мог судить ощупью. Раз он обжег себе пальцы о что-то холодное и мгновенно весь скрючился от нервного шока; но это оказалась сабля, висевшая среди одеяний, или большой, тяжелый и неуклюжий старинный меч. Попадались на крючках и какие-то шляпы с большими полями и с перьями, и ботфорты с отворотами. Что это еще за маскарадный гардероб?!

Он добрался до угла и повернул вдоль другой стены.

Шел и шарил, отыскивая дверь. Но двери не оказывалось. Стена же была совсем голая, гладкая. Шансов на то, что ему удастся благополучно выбраться из этой западни, становилось все меньше.

Вдруг он взвизгнул и шарахнулся в сторону. Колени стали как студень, и он невольно растопырил руки, ища за что бы ухватиться, поймал край низкого стола или чего-то в этом роде и застыл, прислонившись к нему спиною, таращась во мрак. Зубы лязгали от страху, и он не смел перевести дух.

Его что-то ударило по щеке.

Тоесть не то, что ударило; скорее же мягко, нежно, почти ласково погладило; чья-то рука. И хотя прикосновение ее было мимолетно, щека его все еще была в холодном поту, так противно-нежива была эта рука. И салилась.

Он взвизгнул… Колени стали, как студень. Зубы ласкали от страху. Чья-то рука смазала его по щеке.

Всюду натыкался он на жирную липкость в этой яме. И всюду тот же наводящий жуть запах.

Таращась в темноту неподвижными глазами, он вдруг различил прямо перед собою руку. Ту кисть руки, которая смазала его по щеке. Она болталась в воздухе на уровне его глаз, на расстоянии какого-нибудь фута. Но в помещении было так темно, что он лишь постепенно разглядел ее очертания. Она беспомощно свисала всеми своими пятью пальцами и слегка раскачивалась еще после ласкового шлепка по его щеке. Почти выкатив глаза из орбит, он различил, что кисть переходит в запястье и в руку — голую, круглую руку, линии которой он мог проследить до сгиба локтя; дальнейшее пропадало во мраке.

Боже мой, что же это такое?!

И тут, стало быть, лежит кто-то, лежит на полке, свесив руку вниз?.. О, господи боже, господи боженька…

Он был так перепуган, что отрекся от сатаны со всеми присными, к которым вообще привык прибегать, и начал взывать к божеству… В самом деле, положение становилось безвыходным, он чувствовал себя таким жалким, ничтожным. Эта сальная рука, болтавшаяся перед ним, выбила из-под него последние подпорки; он был готов скапутиться, рухнуть наземь.

Медленно, медленно начал он бочком продвигаться вдоль стола, или подставки, к которой прислонился было. Но не отрывал глаз от того места, где болталась рука… И вдруг его осенила догадка. Да, да, без сомнения, он отгадал в чем дело. Запах, фигуры на полках, одеяния на стене, но главное, главное — запах, это противное неопределенное попахивание — все вместе не оставляло сомнений: он попал в покойницкую.

Эта догадка сильно ободрила его.

У него прямо гора с плеч свалилась. Кто умер — тот умер, не правда ли? Имея дело с мертвецами, знаешь, чего ждать. Они не кусаются.

И ему опять удалось утвердиться на ногах, раз он как будто уяснил себе положение. Да и запах уж не так мешал ему, когда он понял — откуда и чем пахнет.

Он не стал глубже вдумываться в обстоятельства. Иначе многое сказало бы ему, что его догадка вздор, что это помещение не может быть покойницкой. Но он не вдумывался по причинам весьма основательным, — слишком он был