Знание-сила, 2009 № 10 (988) - Балдаччи Страница 27

культуры ХХ века», ставший уже знаковым, если не сказать — классическим. «Словарь» так и остался самой известной работой Руднева, хотя книг с тех пор автор успел выпустить множество. Чуть ли не по одной в год, а то и больше. Это и — вышедшая еще до «Словаря» — «Морфология реальности: Исследование по философии текста» (1996), и «Прочь от реальности: Исследования по философии текста-II» (2000), «Винни-Пух и философия обыденного языка» (1994, 1996, 2000), «Метафизика футбола: Исследования по философии текста и патографии» (2001), «Характеры и расстройства личности: Патография и метапсихология» и биография австрийского философа Людвига Витгенштейна «Божественный Людвиг» (обе — 2002), «Тайна Курочки Рябы: Безумие и успех в культуре» (2003), «Диалог с безумием» (2005)… Читателям нашего журнала, кстати сказать, Вадим Руднев известен как автор статей «Массовое искусство и культура Постмодерна» (в соавторстве с Татьяной Михайловой, № 12, 2007) и «Сумасшедший профессор» (№ 9, 2008).

«Словарь» между тем выдержал три издания (1997, 1999, 2009) — и, похоже, совершенно вытеснил из восприятия читающей публики, кто таков его автор сам по себе и чем он занимается.

А кто он, в самом деле, такой — для самого себя: лингвист? Филолог? Исследователь культуры? Семиотик, как его часто называют? Может быть, теоретик безумия? Как связаны между собой области его деятельности? Это и попытался выяснить наш корреспондент, увидев в Рудневе типичнейшего героя нашей рубрики «Место в культуре», посвященной столь же ярким, сколь и нетипичным участникам культурного процесса.

«З-С»: Вадим Петрович, как вообще строилась ваша интеллектуальная биография?

В.Р.: Я начинал как стиховед — занимался метрикой, потом перешел к математической логике, затем — к фундаментальной философии, а после этого познакомился с профессором Марком Евгеньевичем Бурно, психиатром, и предпринял попытку соединить аналитическую философию с психопатологией.

«З-С»: Как в вас уживаются все эти специалисты в разных областях? Не конфликтуют ли? Кто среди них главный?

В.Р.: Философ, конечно. Лингвист я только формально, хотя прослушал очень хорошие курсы в университете и защитил диссертацию по общему языкознанию. Моя родная специальность — лингвистическая философия: ранний Витгенштейн, «Логико-философский трактат». А вообще я — ученик Юрия Михайловича Лотмана, и мне еще в Тартуском университете, а позже и в Москве, была задана междисциплинарная парадигма. Поэтому все эти специалисты прекрасно во мне уживаются и помогают друг другу.

Что касается «Словаря», это — какая-то досадная книга, которую я писал ради денег, которая почему-то понравилась людям и за которую мне отчасти стыдно: она, в общем, довольно личная. В новом издании я некоторые — наиболее личные — статьи убрал. Переиздавать ее я больше не буду.

Культура как предмет моих занятий — это побочный продукт. Я вообще против слов «культура» и «культурология». Я занимаюсь философией.

«З-С»: Ну хорошо, вы против слова «культура». Но тогда каким словом вы бы описали то целое, которое исследуете и по которому как-никак выпускаете уже третье издание «Словаря»?

В.Р.: Я бы назвал это развитием мысли.

В. Руднев

«З-С»: Даже если это не мысль, а, скажем, чувство?

В.Р.: Чувство — тоже мысль. Как говорил Витгенштейн, «мысль есть осмысленное высказывание». Мысль первичнее чувства, если оно выражается.

«З-С»: Что дает для понимания культуры предложенный вами взгляд на нее?

В.Р.: Он позволяет рассмотреть мир с точки зрения познающего сознания — для этого я несколько лет назад придумал термин «психосемиотика». Я вообще не верю, что реальный мир существует вне познающего его сознания.

«З-С»: Занимаетесь ли вы как исследователь культурой в становлении — тем, что происходит после ХХ века?

В.Р.: Только в свете психопатологии. В советское время психолог и психиатр Андрей Снежневский придумал выражение «малопрогредиентная шизофрения», которым пользовались при посадке в больницу диссидентов. Сейчас этот термин отменили и говорят о «шизотипическом расстройстве личности» или «полифоническом характере». Так вот, этот полифонический характер, где, как осколки, связываются различные характеры, по-моему, наиболее перспективен в культуре. Мне кажется, что за ним g будущее. И если мне удастся, я попробую его исследовать — как часть психосемиотического мира.

«З-С»: В чем же его перспективность?

В.Р.: В том, что после постмодернизма стало уже ясно: один-единственный взгляд на истину, на пространство, на мир — неадекватен; что, как говорил Лотман, неполнота нашего знания о мире компенсируется его стереоскопичностью. Это — расширенное понимание принципа дополнительности.

«Полифонический» человек — стереоскопичен. Для него не то чтобы нет никаких приоритетов, какие-то есть, конечно, но он наиболее широк. При условии, правда, что он — человек творческий.

«З-С»: Значит, подход со стороны так называемого безумия к так называемой культуре видится вам наиболее продуктивным. А как вы в таком случае различаете «безумие» и «норму»? Если безумие так плодотворно в культурном, в смысловом отношении — что же тогда норма?

В.Р.: Об этом очень хорошо сказал французский философ и психоаналитик Жак Лакан: норма — всего лишь очень хорошо адаптированный психоз. Никакой нормы на самом деле нет. Есть симуляция нормы.

Тот же Снежневский был не так наивен: он различал понятия nosos (от греческого слова «болезнь) и pathos (от греческого слова «страдание»). Nosos — это конкретное заболевание. А pathos — то, что в той или иной степени есть у всех.

«З-С»: Что же, «норма» и «безумие» — это лишь разные степени адаптированности?

В.Р.: Именно так. Швейцарский психиатр Эйген Блейер говорил, что есть талантливые безумцы, а есть бездарные. Мой любимый учитель, профессор Бурно, рассказывал: он в молодости работал в сельской больнице, куда привозили тупых сельских мужиков. И когда у них начинался бред, они рассказывали совершенно невероятные истории — очень богатые, красочные. Но родные требовали: верните нам наших кормильцев! Мужиков закармливали нейролептиками, и те опять превращались в таких вот тупых «кормильцев».

«З-С»: Уж не получается ли, что, вместо того чтобы нормализовывать так называемых душевнобольных, безумие стоило бы культивировать?

В.Р.: Такая попытка была в 1960-е годы. Она называлась «антипсихиатрия»: безумцы рассматривались как цвет человечества — во всяком случае, как просто другой мир, как партнеры по бытию. Рональд Лэйнг, например, представлял такую точку зрения. Они отменили больницы, врачи и пациенты вместе жили в специальных поселениях и как бы помогали друг другу, потому что считалось, врач — это тоже своего рода больной. Но из этого ничего не получилось. Потому что в подлинном безумии есть психическое страдание. И его никуда не денешь. Именно по этому критерию мы отличаем подлинное безумие от, скажем, просто причудливости мышления. Если человек