Знание-сила, 2009 № 11 (989) - Цыбанова Страница 6

Дарвина по-прежнему находится в центре общественного внимания, вызывая жаркие споры. За прошедшие с тех пор полтора века ее бессчетное число раз объявляли опровергнутой, устарелой, тривиальной; чуть ли не каждое новое десятилетие рождало теории, претендующие на роль альтернативы дарвинизму. Однако и сегодня представления, изложенные в «Происхождении видов», не просто безраздельно господствуют в биологии, но и служат реальной теоретической основой самых современных исследований, а в последние десятилетия все чаще выходят за пределы проблем биологической эволюции и даже за пределы биологии вообще.

В чем же секрет такого поразительного долголетия дарвиновской теории? В этом решил разобраться Борис Жуков.

Путем естественного отбора

Сальвадор Дали. Лебеди, отраженные в слонах, 1937 г.

Соперники

«Происхождение видов» содержит два основных тесно связанных друг с другом положения: фактическое доказательство органической эволюции и гипотезу о возможном механизме этого процесса — естественном отборе. Многие историки науки считают даже, что успех Дарвина и неудача его предшественников-«эволюционистов» именно в убедительном механизме эволюции, который он, в отличие от них, сумел предложить. Но как раз современникам Дарвина этот механизм показался куда менее убедительным, чем сама идея эволюции. Идея исторического изменения живых форм была принято на ура и в научном сообществе уже никогда не пересматривались (о вненаучных попытках его ревизии — см. заметку «Теория неразумного домысла»), а естественный отбор в качестве основного механизма эволюции приняли далеко не все. В первые десятилетия после выхода «Происхождения видов» появилось множество теорий на этот счет — по теории чуть ли не у каждого уважающего себя профессора зоологии или ботаники.

Наиболее популярны были многочисленные версии неоламаркизма — концепции, видевшей главную движущую силу эволюции в наследовании признаков, приобретенных в ходе жизни. Среди ведущих теоретиков неоламаркизма были крупнейший американский палеонтолог Эдвард Коп и самый популярный в ту пору европейский философ Герберт Спенсер, а уж просто маститых, заслуженно известных биологов в рядах его приверженцев можно было считать десятками.

Герберт Спенсер

Столь же популярны были концепции автогенеза — эволюции под действием неких внутренних причин и побуждений. Их часто трактовали как врожденное, имманентно присущее живой материи стремление к прогрессивному развитию. (Пожалуй, это направление даже больше заслуживало бы имени «ламаркизма» — сам Жан-Батист Ламарк, как известно, считал главной движущей силой эволюции именно внутреннее стремление к прогрессу, а в способности организмов приспосабливаться к конкретным условиям среды видел скорее помеху, отклоняющую вид от магистрального пути совершенствования.) Бесспорным лидером этого направления был один из крупнейших биологов XIX века, создатель сравнительной эмбриологии Карл фон Бэр, и у него тоже не было недостатка в именитых последователях.

Жан-Батист Ламарк

В первые же годы нового, ХХ века эволюционизм был атакован с совершенно неожиданной стороны: окончание «эпохи парусных кораблей и теории Дарвина» провозгласила новорожденная генетика устами одного из своих первопроходцев — Уильяма Бэтсона. Уже в 1901 году один из первоткрывателей менделевских законов, голландский ботаник Хуго де Фриз, сформулировал закономерности мутаций — изменения генов. Они оказались совсем непохожи на дарвиновское постепенное накопление малозаметных сдвигов. По де Фризу, наследственный материал меняется скачком, сразу создавая новый вид. Дарвиновскому отбору оставалось лишь отбраковывать неудачные изменения. Причем выбирать ему нужно было именно между видами, внутри же вида отбору места не оставалось вовсе: в 1903 году еще один будущий классик, Вильгельм Иоганнсен, доказал, что в чистых линиях (т. е. группах генетически однородных организмов) отбор не может привести к изменению наследуемого признака. Сегодня утверждение датского генетика выглядит тавтологией: там, где нет генетического разнообразия, отбор в самом деле невозможен, так как ему попросту не из чего выбирать. Однако в то время результаты Иоганнсена воспринимались чуть ли не как наглядное опровержение дарвинизма: дикие растения и животные внешне гораздо более единообразны, чем культурные сорта и породы, и казалось само собой разумеющимся, что этому внешнему единообразию соответствует генетическая однородность.

Наконец, в 1922 году вышла в свет книга крупнейшего российского ихтиолога и географа Льва Берга «Номогенез, или Эволюция на основе закономерностей». Дарвиновскому принципу отбора единичных случайных изменений в ней противопоставлены закономерные направленные изменения, затрагивающие сразу множество особей. Причины их могут заключаться как во влиянии географического окружения («под воздействием сибирского ландшафта все ели в Сибири превратились в форму obovata»), так и в особенностях «химического строения протоплазмы» самого эволюционирующего организма, отчасти носящего в себе таким образом свою будущую историю. Идеи номогенеза, разделяемые (хотя и в весьма переработанной форме) такими выдающимися фигурами отечественной биологии, как Александр Любищев и Сергей Мейен, сохраняли определенную популярность вплоть до середины — конца 1980-х годов.

Даже этот предельно беглый обзор альтернативных эволюционных концепций показывает: они всегда были, причем выдвигали и развивали их не невежественные фанатики или чудаки-маргиналы вроде изобретателей вечного двигателя, а блестящие умы, лучшие биологи своего времени. Но на длинной дистанции все эти теории рано или поздно оказались вовсе неконкурентоспособными: в последние два десятилетия интерес к недарвиновским эволюционным концепциям сохраняется разве что у историков науки, в самой же эволюционистике споры идут между разными версиями селекционистских взглядов.

Преимущества задним числом

В чем причина такого выделенного, исключительного положения дарвинизма среди других эволюционных концепций? Только ли в огромном авторитете имени Дарвина?

Один из возможных ответов: недарвиновские эволюционные теории в той или иной степени опирались на гипотетические, недоступные наблюдению факторы — будь то «внутренняя побудительная сила», «влияние ландшафта» или наследование приобретенных признаков. Теория же естественного отбора была полностью построена на феноменах, существование которых в природе не вызывало сомнения — наследственности, изменчивости и способности живых существ к размножению в геометрической прогрессии. Объяснение выглядит довольно убедительно — но только с позиции сегодняшнего знания. В середине XIX века возможность наследования приобретенных признаков принималась всем научным сообществом «по умолчанию» — никому просто не приходило в голову усомниться в существовании этого «очевидного» феномена. Когда же опыты Фрэнсиса Гальтона и особенно Августа Вейсмана поставили эту очевидность под сомнение, появилось множество экспериментальных работ, «подтверждавших» центральный тезис ламаркизма.

Август Вейсман

Целая школа французских ботаников во главе с Гастоном Боннье много лет проводила опыты с переносом десятков видов растений с равнин в альпийские условия — демонстрируя, что уже в первом поколении признаки таких растений сдвигаются в сторону родственных им горных видов. Представление о наследовании приобретенных признаков преобладало вплоть до ХХ века, а его окончательная дискредитация