Борис Носик - Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2 Страница 3

Гуляя с дочкой в лесу, мы иногда забредали к бывшему монастырю августинцев, к руинам скита отшельника Франшара, а также к часовне XIII века, окутанной легендами о чудотворном палестинском роге короля Людовика IX. Этот рог помог королю позвать на помощь друзей и разогнать напавших на него разбойников. На месте своего спасения король приказал построить часовню во имя святого Винсента, которая позднее сделалась местом паломничества. Любопытно, что, оказавшись в подобной монаршей ситуации, в более, впрочем, скромном и менее безлюдном, чем Фонтенбло, Сокольническом парке, вождь революции Ленин, ныне забальзамированный, приказал своей могучей охране разоружиться и вообще все, что есть, добровольно отдать остановившим его машину двум хилым разбойникам. Позднее он объяснил на партийном съезде, что именно так поступает настоящий большевик, знающий, что он должен сберечь свою ценную для революции жизнь.

Чтобы увидеть все достопримечательности этого огромного леса, мало будет, конечно, и дня, и недели. Здесь есть живописные скалы и пропасти, болота и долины, горные массивы и знаменитые старинные деревья-памятники, а также бельведеры и эспланады, откуда открываются великолепные лесные панорамы.

Замечательный, к примеру, вид на местность (вплоть до лесов Шампани на юго-востоке и до Эйфелевой башни на северо-западе) открывается с башни Денекура. Ветеран Наполеоновских войн месье Сильвен Денекур обошел в мирное время все дорожки огромного леса и способствовал составлению планов. В оборудовании же смотровой башни принял участие и некий господин Кухарский.

Долина, которая тянется к югу от башни Денекура, называется долиной Трубецкого. Князь Николай Трубецкой прожил в этих местах чуть не всю третью четверть XIX века. Это был щедрый человек и на все жертвовал деньги, в том числе и на устройство дорожек в этой части леса. Лес Фонтенбло он очень любил, часто в нем гулял и даже охотился вместе с Иваном Сергеевичем Тургеневым. Тургенев гостил в здешнем замке князя, в замке Бельфонтен, что расположен на дороге к деревушке Самуа-сюр-Сен (Samoissur-Seine). В этом замке (который и нынче цел) Тургенев писал роман «Накануне», начатый им в июне 1859 года в Виши. Познакомились они с князем в 1856 году. Князь Трубецкой и княгиня показались Тургеневу весьма симпатичными, хотя и несколько странноватыми, эксцентричными. Особенно, кажется, смущало Тургенева увлечение русского князя католицизмом. Когда князь Трубецкой умер (это случилось в 1874 году), Тургенев написал:

«Ну вот и бедный князь Трубецкой отправился поглядеть, правду ли ему рассказывали отцы иезуиты».

Отпевали князя Трубецкого тут же, на краю леса Фонтенбло, в деревушке Самуа-сюр-Сен (севернее города и замка Фонтенбло), в католической церкви, на которую князь жертвовал при жизни так щедро. Местные крестьяне его оплакивали – вспоминали, как в 1871 году, когда пруссаки пришли в эти места, князь помогал здешнему населению.

Замок перешел к зятю князя Трубецкого, женатому на его дочери Екатерине, – князю Николаю Алексеевичу Орлову, который был в ту пору русским послом во Франции. Когда же скончался и князь Орлов, замок Бельфонтен и деревня стали свидетелями небывалого еще в этих местах похоронного обряда. Отпевал князя в замке русский архимандрит, пел хор парижского кафедрального собора, что на рю Дарю, а правительство Франции прислало в деревушку на похороны две пехотные роты, два кавалерийских эскадрона и две артбатареи со знаменами и взводом трубачей, чтоб отдать последний долг русскому послу, который был генерал-майором, адъютантом государя при осаде Силистрии, где был тяжело ранен, а позднее русским посланником в Бельгии, Австро-Венгрии, в Германской империи и во Франции. Русские историки помнят, что эта представленная князем Н.А. Орловым императору Александру II записка о необходимости «уничтожения телесных наказаний в Российской империи и в Царстве Польском» легла в основу императорского указа от 17 апреля 1863 года об отмене телесных наказаний в России…

Сегодня и князь Трубецкой, и его зять князь Орлов покоятся здесь, на краю леса Фонтенбло, на сельском кладбище тихой Самуа-сюр-Сен, мимо которой плывут по Сене туристские суда… Впрочем, редко кто из забредающих сюда паломников знает про русские надгробья, хотя немало чужеземных туристов посещают это кладбище. Приходят сюда обычно на могилу татариста Джанго Рейнхардта, которому посвящен здешний ежегодный фестиваль джаза.

В церкви, где отпевали и Н. Трубецкого, и его зятя Н. Орлова, сохранились красивая статуя Богородицы и крест XIV века. Вся эта старинная часть селения Самуа называется Верхний Самуа, и отсюда до города Фонтенбло каких-нибудь восемь километров.

Неподалеку от замка Бельфонтен, в замке XVIII века, носящем название Би, как раз в тот год, когда Тургенев приезжал к Трубецким писать свой роман, поселилась художница Роза Бонёр. В отличие от художников-барбизонцев, она не писала ни пейзажей, ни портретов. Она была анималисткой, и позировать ей должны были звери, так что у себя в замковом парке она устроила целый зоопарк, в котором была даже клетка со львами.

Впрочем, живали в этих местах и существа более свирепые, чем укрощенные питомцы художницы-анималистки. В ноябре 1933 года на окраине знаменитого Барбизона, у самого края леса, на вилле Кёр-Моник поселился высланный из России его кровожадным врагом Сталиным столь же кровожадный большевик Лев Бронштейн по кличке Троцкий, один из творцов октябрьского путча и один из самых безжалостных большевистских лидеров (о чем, впрочем, не любят вспоминать нынешние французские троцкисты, престиж которых, похоже, вновь возрос). После большевистского путча Троцкий был в России военным наркомом, создателем Красной армии и теоретиком перманентной революции (то есть постоянного и всемирного людского страдания, без конца и края).

ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР ПАПАШИ ГАННА

Фото Б. Гесселя

Понятно, что, поселив Троцкого в Барбизоне, французские власти поставили у его виллы охранников с собаками, потому что убить Троцкого (заслужив тем самым щедрую награду Сталина) желающих было предостаточно, да и сам смутьян Троцкий представлял для окружающей среды немалую опасность. Но в первые месяцы курортной ссылки все шло как будто мирно. Приезжали к Троцкому всякие леваки-карьеристы вроде Мальро, чтобы потолковать о прелестях революции, наезжали беспринципные корреспонденты вроде Жоржа Сименона, но, когда в феврале 1934 года в Париже началась заваруха, пошли забастовки и коммунисты стали драться с полицией, неуемный Троцкий не выдержал и напечатал (в унисон с тогдашними призывами московского подрывного Коминтерна) один из своих манифестов, до которых он был такой охотник. Это было пылкое воззвание, призывающее французских трудящихся превзойти ту кровавую заваруху, что устроили Троцкий с Лениным в России в октябре 1917 года. На тот же предмет обратился Троцкий и к пролетариям всех стран. Заваруха во Франции в те дни была страшная, и тихая деревушка художников у леса Фонтенбло рисковала стать мозговым центром мировых кровопролитий, наподобие Москвы или Питера. На Троцкого обрушилась, конечно, не только правая французская пресса, но и подневольная «революционная» газета «Юманите», которой московские хозяева приказали выступить против «врага народа». Вот тогда-то французская полиция и поняла, что промедление, как выражался тов. Ленин, «смерти подобно», потому что толпа демонстрантов уже брала приступом виллу Кёр-Моник. Полицейские приказали Троцкому бежать в Париж, а потом еще дальше – на юг Франции. Убегая, он в целях предосторожности даже сбрил свою знаменитую бороденку. Ну а с его исчезновением в деревушке Барбизон снова стало тихо. Я был там недавно – рай земной, да и только. И чудный лес по-прежнему стоит за околицей. Лес вокруг деревни, лес на старых картинах – знаменитый лес Фонтенбло…

Впрочем, селения, прилепившиеся к оконечности леса Фонтенбло (и с запада, и с севера, и с востока, и с юга), заслуживают особого рассказа, так что начать его можно и со знаменитого Барбизона, который, конечно, не «барбизонским бегством» Троцкого славен, а, как уже было мной упомянуто, – прославленной на весь мир барбизонскою школой живописи…

Барбизон – Бьер – Куранс – Мийи-ла-Форе

Знаменитый хутор на окраине леса Жан-Франсуа Милле • Постоялый двор папаши Ганна • Деревушка Барбизон • Куранс • Мийи-ла-Форе

У деревень, как и у людей, своя судьба, а против судьбы, как известно, не попрешь. Так вот прелестной деревушке Барбизон (точнее, это был небольшой хутор лесорубов, приписанный к коммуне, или, если угодно, к сельсовету Шайи) повезло на художников. Ни в одной деревне Франции не собиралось в XIX веке столько художников, сколько их осело между 1830 и 1860 годом в Барбизоне. По поводу точной даты того, когда началось это нашествие, специалисты расходятся, но не слишком. Иные говорят, что уже в 1822 году художники присмотрели этот хуторок у западной оконечности леса Фонтенбло, близ ущелья Апремон, близ огромных дубов и стройных сосен. Среди первых поселенцев дружно называют «неоклассика» Клода Алиньи. Он ночевал у местного кабатчика папаши Ганна, у него и столовался. Вскоре к нему присоединился Браскасса, а в 1832 году здесь поселился славный живописец Камиль Коро. Потом объявились Диаз де ла Пенья, Шарль Жак и другие художники. У папаши Ганна теперь был уже настоящий постоялый двор. Летом 1849 года, спасаясь от эпидемии холеры, из Парижа бежал с семьей 34-летний художник Жан-Франсуа Милле. Он уже овдовел к тому времени, женился снова (хотя еще и не расписался пока со своей Катрин), имел детей, так что в Барбизоне, куда он приехал по совету друзей-художников Шарля и Диаза, ему пришлось снять дом у месье Альфреда Сансье, с которым по причине безденежья он часто расплачивался картинами (кто ж знал в ту пору, что они станут когда-нибудь так дороги!). Дом пришлось снять в деревне и его другу, художнику Теодору Руссо. К тому времени обосновались в Барбизоне французские художники Добиньи Домье и Дюпре, а также немцы, бельгийцы, американцы, румыны (в общей сложности больше полусотни живописцев). Наезжали сюда Сислей, Сёра, Мане и Моне, так что образовалось довольно представительное сообщество художников, многие из которых стали позднее весьма знамениты. Мало-помалу заговорили в мире искусства о «барбизонцах» и барбизонской школе живописи, хотя иные искусствоведы и сейчас оспаривают это широко распространенное определение, справедливо указывая, что у барбизонцев не было признанного мэтра, что они были очень разные художники, что они не выпустили манифеста и даже не объявляли никому войны (что так характерно для рождения всякой «школы»). Тем не менее и эти знатоки искусства вынуждены признать, что у барбизонцев было немало общего, что, пожалуй, они заняли место где-то между романтиками и импрессионистами, и притом немалое влияние оказали на последних. Барбизонских художников объединяла любовь к лесу Фонтенбло, к деревьям, к природе вообще. Природа была у этих художников не фоном для изображаемых ими сюжетов и героев: она сама стала у них и сюжетом, и героиней, хотя следует признать, что кое-что общее с романтиками у них все-таки можно найти. Облака, которые писали барбизонцы, не были для них лишь отражением смятенной души, а были самые настоящие облака, которые так подолгу стоят здесь в голубоватом небе над лесом. И лес у них был настоящий, и подлесок. И любовь к природе у них была подлинная. Она чувствуется и в полотнах барбизонцев, и в их записках, и в их письмах. Отвечая однажды на упрек, что он не видит очарования и прелестей сельской жизни, Жан-Франсуа Милле с жаром писал в своем письме: «Я нахожу в ней гораздо более, чем простое очарованье: бесконечную роскошь и великолепие… я вижу сиянье одуванчиков и разлитый повсюду солнечный свет, уходящий далеко за пределы горизонта, вижу его сияние и славу среди облаков, на дымящейся равнине, вижу лошадей, поднимающих пашню… человека, идущего за плугом и остановившегося, чтобы перевести дух. Вижу великолепие драмы, разворачивающейся перед моим взглядом».