Полет сокола - Смит Уилбур Страница 39

Дхоу перевернулась, последние стоны в трюме стихли. Волны били, как удары молота, и корпус начал распадаться на куски. Робин и Зуга, цепляясь друг за друга, всплыли на поверхность. Над ними нависал борт вельбота. Мичман пошел на отчаянный риск, подойдя вплотную к рифам. Сильные руки протянулись к тонувшим и втащили на борт. Перегруженный вельбот угрожающе накренился, но команда вовремя развернула его носом к очередному бурлящему гребню. Матросы отчаянно работали веслами, выдерживая курс.

Робин подползла к груде тел на дне шлюпки. От радости, что спасенная ею невольница тоже на борту, доктор забыла про боль в измученных легких и страшную резь в животе. Она перевернула девушку на спину и приподняла ей голову, защищая от ударов о доски. Крутые валы швыряли суденышко из стороны в сторону. Судя по широким бедрам, девушка была старше, чем казалось сначала, хотя тело ее высохло и исхудало. «Ей не меньше шестнадцати», — подумала Робин и прикрыла тело брезентом от мужских взглядов.

Девушка открыла глаза и посмотрела на Робин. Глаза сохранили свой темно‑медовый цвет, свирепость во взгляде растаяла, сменившись каким‑то другим чувством.

— Нги йа бонга, — прошептала она, и Робин вдруг осознала, что понимает.

В совсем другой стране другая женщина, Хелен Баллантайн, твердила дочери те же самые слова, пока Робин не заучила их накрепко.

— Нги йа бонга — слава тебе!

Робин попыталась ответить, но разум ее был измучен не меньше, чем тело, да и язык она учила очень давно и в иной обстановке, поэтому слова вспоминались с трудом. Запинаясь, она наконец произнесла:

— Велапи уэна. — Кто ты и откуда?

Спасенная девушка изумленно вытаращила глаза.

— Ты! — прошептала она — Ты говоришь на языке людей!

* * *

На борт подняли всего двадцать восемь живых невольниц. К тому времени как «Черная шутка» развела пары и, отвернув от берега, снова легла на курс, корпус дхоу совершенно развалился. На волнах, разбивавшихся о рифы, качались деревянные обломки. Наверху с пронзительными криками парили морские птицы. Они хрипло ссорились над ужасными останками, смешанными с мусором, резко падали вниз, чтобы схватить лакомый кусок, и снова взмывали, изящно разворачивая веером перламутровые крылья.

В глубоких водах за рифами собирались стаи акул. Тупые треугольники спинных плавников возбужденно сновали туда‑сюда, рассекая зеленые волны. Время от времени похожее на торпеду тело в приступе жадности взлетало из воды и обрушивалось вниз с пушечным грохотом.

Двадцать восемь из нескольких сотен — это не так уж много, думала Робин, ковыляя вдоль вереницы еле живых тел. Каждый шаг давался нелегко, отзываясь болью во всем теле. Состояние несчастных внушало отчаяние. Было видно, что многие из них примирились со смертью. Робин читала труды отца о лечении африканцев и знала, насколько важна для первобытных народов воля к жизни. Если человек хочет умереть, ничто его не спасет, даже если он совершенно здоров.

В первую же ночь, несмотря на неустанное внимание доктора, двадцать две девушки умерли, и их тела пришлось бросить за борт. Остальные к утру впали в кому, у них началась лихорадка от почечной недостаточности: лишенные жидкости почки атрофировались и больше не отфильтровывали отходы организма. Помочь могло только одно средство — заставлять больных пить.

Маленькая нгуни продолжала бороться со смертью. Робин была уверена в ее принадлежности к этой группе народностей, хоть и не могла определить племя точно. Существовало множество диалектов основного языка зулусов, а произношение девушки звучало непривычно. Робин старалась почаще разговаривать с больной, чтобы помочь ей сохранить ясность сознания и поддержать горячее стремление выжить. Она испытывала к ней почти материнскую привязанность, хотя и старалась поровну распределять внимание между всеми пациентами. Робин неизменно возвращалась туда, где под брезентовым навесом лежала нгуни, и подносила к ее губам кружку с подслащенной водой.

Словарь их общения насчитывал всего несколько сотен слов, и пока девушка отдыхала после очередного болезненного глотка, они обменивались краткими фразами.

— Меня зовут Джуба, — прошептала нгуни, отвечая на вопрос Робин.

Звук этого имени на мгновение перенес Робин в далекое детство, напомнив уютное воркование сизых голубей в ветвях диких смоковниц, которые окружали миссию, где она родилась.

— Голубка, — повторила она. — Красивое имя.

Девушка застенчиво улыбнулась и продолжила рассказ сухим сдавленным шепотом. Робин не все разбирала, но слушала и соглашалась, с горечью понимая, что смысл постепенно исчезает, что Джуба бредит и беседует с призраками прошлого. Лицо нгуни исказилось гневом и страхом, она отталкивала кружку, давясь крошечными глотками жидкости, что‑то неразборчиво бормотала и вскрикивала.

— Тебе надо отдохнуть, — убеждал сестру Зуга. — Сидишь с ней уже двое суток почти без сна. Ты себя убьешь.

— Я хорошо себя чувствую, — оправдывалась Робин, но осунувшееся и бледное лицо опровергало ее слова.

— По крайней мере перейди с ней в каюту. Я помогу.

К тому времени из всех невольниц в живых осталась одна Джуба, все остальные отправились за борт и стали пищей акул, не отстававших от корабля.

— Хорошо, — согласилась Робин.

Зуга взял нгуни на руки и спустился с юта, где она лежала под наспех сколоченным навесом. Стюард принес парусиновый матрас, набитый соломой, и положил на пол в тесной каюте доктора. Зуга опустил на матрас обнаженное тело.

Робин мечтала растянуться на узкой койке и немного отдохнуть, но хорошо понимала, что если хоть на минуту расслабится, то сразу же забудется мертвым сном и оставленная без присмотра пациентка наверняка умрет.

Доктор села, скрестив ноги, на соломенный тюфяк, прислонилась спиной к сундуку и, посадив девушку к себе на колени, стала каплю за каплей вливать ей в рот питательную жидкость. Час проходил за часом, дневной свет в единственном иллюминаторе сменился алым заревом короткого тропического заката и быстро угас. В каюте стемнело, и вдруг Робин ощутила, как ей на колени, пропитав юбки, полилась обильная теплая струя. По каюте разнесся резкий запах аммиака.

— Благодарю тебя, Господи! — прошептала она.

Работа почек восстановилась, смертельная опасность миновала. Робин баюкала девушку на коленях, не чувствуя никакой брезгливости — промокшие юбки означали жизнь.

— Ты выкарабкалась, — радостно повторяла она. — Ты постаралась и смогла, моя Голубка.

У Робин едва хватило сил обтереть тело невольницы салфеткой, смоченной в морской воде. Доктор стащила запачканную одежду и лицом вниз рухнула на узкую жесткую койку.

Проснулась Робин от страшных судорог. Колени прижались к груди, мышцы живота окаменели, в пояснице стреляло, словно ее били дубинкой. Далеко не сразу доктор догадалась, что происходит, но когда поняла, испытала такой прилив радости и облегчения, что забыла о боли. Она с трудом выползла из койки и обмылась морской водой из ведра. Опустившись на колени возле Джубы, доктор потрогала ее лоб. Лихорадка определенно спадала, и у Робин совсем отлегло от сердца. Теперь нужно выбрать подходящий момент и сказать Клинтону Кодрингтону, что она не выйдет за него замуж. Видение маленького домика с видом на Портсмутскую гавань больше не будет ее беспокоить. Несмотря на боль, Робин чувствовала себя легкой и свободной, словно птица, готовая взлететь.

Она налила в кружку воды и приподняла голову маленькой нгуни.

— У нас теперь все будет хорошо, — сказала она, и девушка открыла глаза. — У нас обеих все будет хорошо, — повторила Робин, глядя со счастливой улыбкой, как ее пациентка жадно припала к кружке.

Джуба быстро шла на поправку и вскоре ела со здоровым аппетитом. Тело ее наливалось чуть ли не на глазах, кожа вернула юный блеск, глаза искрились здоровьем. Робин с самодовольством собственника поняла, что девушка хороша собой — нет, не просто хороша! В ней была природная грация, а таких чувственных линий груди и бедер многие модные красотки безуспешно пытались достичь с помощью турнюров и корсетов. У нгуни было приятное лицо, круглое, как луна, и большие, широко расставленные глаза; полные, четко очерченные губы поражали странной экзотической красотой.