Полет сокола - Смит Уилбур Страница 50

Небольшая лодочная флотилия, казалось, почти не двигалась против течения. Впереди шел паровой баркас «Хелен», названный в честь матери Зуги. Судно сконструировал сам Фуллер Баллантайн, оно было построено в Шотландии для злосчастной экспедиции на Замбези, добравшейся лишь до ущелья Кабора‑Басса. Баркасу исполнилось почти десять лет, и ему немало досталось от португальского торговца, купившего баркас после краха экспедиции, — он совсем не умел обращаться с техникой.

Паровая машина скрипела и грохотала, изрыгая пар из каждой трубки и стыка, дровяная печь разбрасывала искры и выпускала густой черный дым. С упорством, удивительным для его возраста и технических данных, баркас тянул по могучей реке три тяжело груженных баржи. В день удавалось пройти самое большее миль пятнадцать, а от Келимане до Тете было более двухсот.

Зуга зафрахтовал баркас и баржи, чтобы перевезти экспедицию вверх по течению до Тете, откуда предстояло стартовать. Они с Робин плыли на первой барже, охраняя самое ценное и хрупкое снаряжение: медикаменты, навигационное оборудование, секстанты, барометры и хронометры, огнестрельное оружие и боеприпасы, а также личное походное снаряжение.

На третьей барже под неусыпным оком сержанта Черута находились носильщики, которых удалось нанять в Келимане. Майора уверили, что в Тете он найдет еще сотню, однако он счел благоразумным взять с собой всех сильных и здоровых людей, каких только смог уговорить. Никто из них до сих пор не сбежал, что было довольно необычно для начала долгого сафари, когда близость родного очага неодолимо притягивает слабые души.

Средняя баржа перевозила самые громоздкие припасы, в основном товары для торговли: ткани и бусы, ножи и топоры, дешевые мушкеты и свинцовые бруски для пуль, мешки черного пороха и кремни. Все это предназначалось для обмена на провиант, в уплату местным вождям за право прохода по их землям, разрешение на охоту, а также на всякие непредвиденные расходы.

За сохранность средней баржи отвечал человек, оказавшийся последним, наиболее сомнительным, приобретением Зуги и нанятый в качестве проводника, переводчика и управляющего лагерем. В нем чувствовалась смесь кровей: кожа темно‑оливковая, волосы густые и блестящие, как у женщины, зубы ослепительно белые, всегда готовые сверкнуть в улыбке. Однако глаза проводника, даже когда он улыбался, оставались холодными и черными, как у рассерженной мамбы.

Губернатор Келимане заверил майора, что этот человек — самый знаменитый охотник на слонов и путешественник во всех португальских владениях. Он забирался в джунгли дальше, чем любой из колонистов, говорил на дюжине местных диалектов и знал обычаи местных племен.

— Вы не сможете путешествовать без него, — убеждал губернатор, — на это решился бы только безумец. Даже ваш отец, знаменитый доктор Фуллер Баллантайн, пользовался его услугами. Именно он показал вашему высокочтимому батюшке путь к озеру Малави.

Зуга удивленно поднял брови.

— Мой отец был первым, кто дошел до озера Малави.

— Первым белым человеком, — деликатно поправил губернатор.

Зуга улыбнулся: именно с помощью таких тонких аргументов Фуллер Баллантайн защищал ценность своих путешествий и открытий. Разумеется, люди обитали на берегах озера уже тысячи лет, а арабы с мулатами торговали там столетиями, но только не белые люди, а это существенная разница.

В конце концов майор уступил, узнав, что упомянутый образец совершенства еще и племянник губернатора, и прекрасно понимая, что экспедиция пройдет куда более гладко с участием человека с такими высокими связями. Однако в первые же дни путешествия Зуге пришлось изменить свое мнение. Проводник оказался хвастуном и занудой. Запас его историй был нескончаем, и героем всегда оказывался он, а явное пренебрежение истиной ставило под сомнение все излагаемые факты.

Не было даже уверенности, знает ли хваленый проводник местные диалекты. Со слугами он предпочитал общаться пинками или с помощью плети из кожи гиппопотама, с которой никогда не расставался. Что же касается охотничьего мастерства, то оно состояло в основном в умении щедро тратить порох и заряды.

Растянувшись на корме баркаса в тени брезентового навеса, Зуга делал зарисовки в блокноте. К этому занятию он пристрастился в Индии — даже в отсутствие особенного таланта оно помогало заполнить скучную гарнизонную жизнь и сохранить воспоминания об увиденном. Некоторые из рисунков и акварелей Зуга намеревался включить в будущую книгу об экспедиции, которая должна была принести ему деньги и известность.

Он думал, как передать на бумаге необъятность реки, высоту пронзительно‑синего неба и собиравшихся на предвечернем горизонте грозовых туч, но сухой треск ружейного выстрела прервал размышления. Майор раздраженно нахмурился, поднимая взгляд.

— Ну сколько можно! — Робин уронила книгу на колени и оглянулась.

Взгромоздившись на гору тюков, Камачо Нуньо Альварес Перейра перезаряжал ружье, шомполом забивая заряд в длинный ствол. Высокая шляпа торчала у него на голове, как печная труба, а над тульей, словно дым, развевались белые страусовые перья. Зуга не видел, в кого стрелял проводник, но догадался, какой будет следующая цель. Течение отнесло баркас к внешнему краю широкой излучины, где пройти предстояло между двумя низкими песчаными отмелями.

Белый песок сверкал на солнце, как альпийские снежные поля, и черные тени на нем походили на округлые гранитные валуны. По мере приближения баркаса тени превратились в стадо лежащих гиппопотамов числом около дюжины. Огромный, покрытый шрамами самец дремал на боку, выставив обширное брюхо.

Зуга перевел взгляд со спящих гигантов на вторую баржу. Камачо Перейра приподнял шляпу и шутливо отсалютовал. Блеск его зубов был виден даже отсюда, как сигнал семафора.

— Ты сам его нанял, — ехидно заметила Робин, проследив за взглядом брата.

— И не зря, — нахмурился Зуга. — Его считают лучшим охотником и проводником на всем восточном побережье.

Оба наблюдали, как Камачо, закончив заряжать ружье, устанавливает капсюль.

Гиппопотамы наконец заметили приближение лодок. С проворством, удивительным для таких громадин, они вскочили и помчались прочь, вздымая колоссальными ногами тучи песка, а затем с громким плеском, подняв каскады брызг, исчезли под водой, оставив на поверхности бурлящие хлопья пены. С борта баржи можно было различить темные фигуры в глубине на фоне светлого песка, движущиеся в комическом замедленном галопе. Зуга смотрел на них с улыбкой, чувствуя невольную симпатию к этим неуклюжим существам. Он вспомнил детский стишок, который читал ему дядя Уильям. Стишок начинался так: «Гип‑по‑кто‑там?»

Приятные воспоминания прервал вожак стаи, внезапно всплывший в полусотне шагов от баржи. Из воды высунулась массивная серая голова, складки кожи, прикрывавшие ноздри, раскрылись, зверь вдохнул, и маленькие круглые уши затрепетали, как крылья птицы, освобождаясь от воды. Некоторое время он рассматривал непонятные плывущие предметы мутноватыми поросячьими глазками, потом его пасть раздвинулась во всю ширь — громадная нежно‑розовая пещера с кривыми желтыми клыками, способными перекусить пополам быка. Теперь гиппопотам казался уже не толстым и смешным, а тем, кем был на самом деле, — самым опасным из крупных зверей Африки.

Животные эти повинны в смерти большего числа людей, чем слоны, львы и буйволы, вместе взятые. Они способны с легкостью разгрызть хрупкий корпус макоро, обычного в Африке долбленого каноэ, и перемолоть челюстями перепуганных гребцов. Гиппопотамы не ленятся выскочить из воды, чтобы догнать и убить человека, который, по их мнению, угрожает детенышу, а в местах, где на них охотятся, нападают и первыми. К счастью, стальные борта барж были не по зубам даже таким гигантам, и Зуга чувствовал себя отстраненным наблюдателем.

Из разинутой розовой пасти вырвался грозный рев. По мере того как зверь наступал на незваных гостей, посмевших приблизиться к самкам и детенышам, звуки становились все более угрожающими. Камачо с презрительной ухмылкой сдвинул шляпу набекрень, картинно вскинул ружье и выстрелил.