Шарль Нодье - Инес де Лас Сьеррас Страница 11

— Сержи умер! — вскричал я, заливаясь слезами, протягивая руки в сторону сцены.

— Вы решительно сошли с ума! — сказала Эстелла, удерживая меня на месте. — Но успокойтесь наконец! Ее уже нет!

«Сошел с ума! — повторил я про себя. — Может быть, это и в самом деле так? Быть может, я видел то, чего на самом деле не было? И слышал ли я в действительности то, что, мне казалось, я слышал?… Сошел с ума, великий боже! Отделен от всего мира и от Эстеллы болезнью, которая сделает меня предметом людских пересудов! Роковой замок Гисмондо, не это ли наказание ты уготовил для дерзких, осмелившихся проникнуть в твои тайны? Тысячу раз счастлив Сержи, умерший на полях Люцена!»

Я был погружен в эти мысли, когда почувствовал, что Эстелла взяла мою руку — пора было выходить из театра.

— Увы! — сказал я ей, вздрагивая, ибо я начал приходить в себя. — Я, наверно, вызываю у вас жалость, но вы пожалели бы меня еще более, если бы знали историю, рассказать которую я не имею права. То, что произошло со мной, — только продолжение страшной галлюцинации, от которой мой ум так никогда полностью и не освободился. Позвольте мне остаться наедине с моими мыслями и, насколько я буду способен, привести их в порядок и последовательность. Сегодня радости беседы не для меня; завтра я буду спокойнее.

— Завтра ты будешь таким, каким тебе будет угодно, — сказал, подходя к нам, Пабло, до которого донеслись эти последние слова, — но ты, конечно, не покинешь нас сегодня вечером. Впрочем, — добавил он, — чтобы убедить тебя, я больше рассчитываю на уговоры Эстеллы, чем на мои собственные.

— Да полно, — спросила она, — согласитесь ли вы отдать нам время, которое вы, конечно, собираетесь посвятить Педрине?

— Ради бога! — воскликнул я. — Не произносите более этого имени, дорогая Эстелла, ибо чувство, которое я испытываю, не похоже ни на одно из тех, которые вы можете во мне заподозрить, кроме, может быть, чувства ужаса. Ах, почему я не могу высказаться яснее!

Пришлось уступить. Я сел за стол, но не принял участия в ужине; как я и ожидал, речи только и было что о Педрине.

— Интерес, который вам внушает эта удивительная женщина, — сказал вдруг Пабло, — уже настолько велик, что вряд ли можно чем-либо еще усилить его. Но все же, что бы вы сказали, если бы вам были известны ее приключения, часть которых происходила, правда, в Барселоне, однако в то время, когда большинство из нас еще не обосновалось здесь? Вам пришлось бы согласиться, что несчастья Педрины не менее поразительны, чем ее дарования.

Никто не проронил ни слова, ибо все слушали, и Пабло, заметив это, продолжал:

— Педрина не принадлежит к тому слою общества, откуда обычно выходят ей подобные и где обычно вербуются бродячие труппы, предназначенные судьбой для увеселения толпы. Она носит имя, которое в давние времена принадлежало одному из самых знаменитых семейств Испании. Ее зовут Инес де Лас Сьеррас!

— Инес де Лас Сьеррас! — вскричал я, вставая с места в неописуемом возбуждении. — Инес де Лас Сьеррас! Значит, это правда! Но знаешь ли ты, Пабло, кто такая Инес де Лас Сьеррас? Знаешь ли ты, откуда она явилась и благодаря какой страшной привилегии она выступает в театре?

— Я знаю, — сказал Пабло улыбаясь, — что она — необыкновенное и несчастное создание и что жизнь ее, во всяком случае, заслуживает в такой же мере жалости, как и восхищения. Что до чувств, которые вызывает у тебя ее имя, то они, конечно, меня не удивляют, ибо, вероятно, это имя не раз поражало тебя в скорбных жалобах наших «romanceros[14]». История, которую она напоминает нашему другу, — добавил он, обращаясь к остальным присутствующим, — это одно из народных преданий средневековья, основанных, вероятно, на событиях истинных или только кажущихся такими, которые удерживались в памяти людей из поколения в поколение, пока за ними не закрепился своего рода исторический авторитет. Как бы то ни было, но эта история была широко известна уже в шестнадцатом веке, — ведь из-за нее могущественная фамилия де Лас Сьеррас была вынуждена покинуть родину, захватив с собой все свое состояние, и, воспользовавшись новейшими открытиями мореплавателей, перенести свою резиденцию в Мексику. Достоверно то, что трагическая судьба, преследовавшая ее, в других широтах не стала менее жестокой. Мне не раз приходилось слышать, что в течение трех столетий все старшие в этом роду погибали от шпаги.

В начале столетия, четырнадцатый год которого мы переживаем, последний из благородных сеньоров де Лас Сьеррас все еще жил в Мексике. Смерть похитила у него жену, и у него осталась единственная дочь лет шести или семи, которую он назвал Инеc. Никогда более блестящие способности не проявлялись в таком нежном возрасте, и маркиз де Лас Сьеррас ничего не пожалел на воспитание дарований, обещавших его старости столько славы и столько счастья. Действительно, какое бы это для него было счастье, если бы воспитание единственной дочери могло поглотить всю его заботливость и нежность! Но вскоре он ощутил роковую необходимость заполнить иным чувством глубокую пустоту своего сердца. Он полюбил, поверил, что и он любим, и гордился своим выбором, более того — радовался, что даст своей прекрасной Инеc вторую мать, а дал ей неумолимого врага. Живой ум Инеc не замедлил постигнуть все трудности нового положения. Она вскоре поняла, что искусство, бывшее для нее до сих пор только развлечением и удовольствием, может в один прекрасный день превратиться в единственный источник существования. С этих пор она отдалась ему с пылом, который увенчали беспримерные успехи, и через несколько лет ей уже нельзя было найти учителей. Самый искусный и самонадеянный из них почел бы для себя честью брать у нее уроки; но она дорого заплатила за свои успехи, если правда, что с этого времени ее столь ясный и блестящий ум, утомленный непомерным трудом, начал постепенно помрачаться и какие-то припадки, проходившие, впрочем, быстро, стали изобличать смуту в ее сознании как раз в такой момент, когда ей, казалось, больше не к чему было и стремиться.

Однажды в особняк маркиза де Лас Сьеррас принесли его бездыханное тело. Пронзенное несколькими ударами шпаги, оно было найдено в пустынном месте, где не оказалось ничего, что могло бы пролить хоть некоторый свет на причины этого жестокого убийства и на самого убийцу. Однако людская молва не замедлила указать преступника. Отец Инеc не имел явных врагов, но до своей второй женитьбы он имел соперника, известного в Мексике неистовством своих страстей и бешенством характера. Мысленно все называли имя этого человека, но всеобщее подозрение не могло перейти в обвинение, потому что отсутствовало даже подобие улик. Как бы то ни было, эти догадки приобрели новую убедительность, когда через несколько месяцев вдова убитого перешла в объятия убийцы, и хотя ничто другое не подтверждало их, ничто, во всяком случае, их и не опровергало. Инеc, таким образом, осталась в доме своих предков одна, в обществе двух людей, которые были ей одинаково чужды, которых тайный инстинкт делал ей одинаково отвратительными, а между тем закон слепо доверил им права, заменявшие собой отцовскую власть. Припадки, и прежде иногда угрожавшие ее рассудку, участились ужасающим образом, и никто этому не удивился, хотя вообще никто не знал и половины ее страданий.

В Мексико жил молодой сицилиец, называвший себя Гаэтано Филиппи, прежняя жизнь которого, по-видимому, скрывала какую-то подозрительную тайну. Поверхностное знакомство с искусствами, приятная, но легкомысленная болтовня, элегантные манеры, отдававшие заученностью и аффектацией, тот светский лоск, которым люди порядочные обязаны воспитанию, а интриганы — привычке вращаться в свете, все это позволило ему войти в высшее общество, куда его развращенность должна была бы закрыть ему доступ. Инес, которой едва исполнилось шестнадцать лет, была слишком простодушна и в то же время слишком восторженна, чтобы разгадать эту обманчивую внешность.

Смятение своих чувств она приняла за откровение первой любви.

Для Гаэтано нетрудно было представиться лицом именитым, ему знакомо было искусство присваивать титулы, в которых он нуждался, и придавать им вид совершенной подлинности, ослепляющей даже самый привычный и опытный взгляд. Однако тщетно просил он руки Инес. Мачеха этой несчастной решила завладеть се состоянием; вероятно, она не стала бы проявлять щепетильность в выборе средств. Муж со своей стороны поддерживал ее с рвением, тайные причины которого он, конечно, от нее скрыл. Негодяй был влюблен в свою падчерицу; он осмелился открыться ей за несколько недель до появления Гаэтано и рассчитывал ее соблазнить. Это и была та новая страшная мука, которая с некоторых пор прибавилась к уже и без того жестоким страданиям Инес.

Натура Инес была такой, какой она бывает у всех, кого осеняет гений. С величием высокого таланта в ней сочеталась слабость характера, который только и желает довериться чужой воле. В области искусства, в сфере ума — это был ангел. В обыденной, практической жизни — это был ребенок. Простая видимость доброго чувства покоряла ее сердце, а когда сердце ее было покорено, рассудок уже не мог с ним бороться. Такое предрасположение не таит никакой опасности при счастливых обстоятельствах и разумном руководстве, но единственный человек, чью власть над собой признала Инес в том печальном одиночестве, в котором она оказалась после смерти отца, воспользовался этой властью лишь затем, чтобы ее погубить; и это одна из тех ужасных тайн, о которых не подозревает невинность. Гаэтано почти без труда уговорил ее согласиться на побег, от которого, как он убеждал ее, зависело спасение его возлюбленной. Так же легко было ему уверить Инес, что все наследие предков по законному и священному праву принадлежит ей. Они исчезли; через несколько месяцев, имея при себе множество золота, драгоценностей и брильянтов, оба они были уже в Кадиксе.