Джон Хардинг - Флоренс и Джайлс Страница 2

Больше всего в Шекспире меня привлекало его вольное и непринужденное обращение со словами. Казалось, если ему не удавалось сразу подыскать нужное слово, чтобы выразить свою мысль, он его просто создавал. Он сочинял язык, как менестрель — песню. В этом отношении ни один писатель ему в подметки не годился. Когда я вырасту и сама стану писателем — а я знаю, что так и будет, — я надеюсь, что и сама смогу нашекспирить кое-какие слова. Собственно, я и сейчас уже иногда упражняюсь в этом.

Больше всего мне хотелось увидеть Шекспира на сцене, но отсюда до самого Нью-Йорка нет ни одного театра, отчего мое желание совершенно обезнадеживалось. Прошлым летом, незадолго до того, как Джайлса отправили в школу, к нам явились с визитом люди, жившие в доме по соседству, Ванхузеры. Оказалось, у них имеется сын, года на два постарше меня, единственное дитя, и им не хотелось, чтобы он скучал. Большую часть года они жили в Нью-Йорке, сюда же, за сотню миль, приезжали только на лето, спасаясь от зноя большого города. Молодого человека здесь некому было развлекать, и потому он очень обрадовался, обнаружив меня. Печальноокий молодой человек находился тут же, с ними, и не сводил с меня глаз.

После чая миссис Граус предложила мне показать Теодору озеро. Так неудачно сложилось, что Джайлс в тот день маялся головной болью и лежал в постели. Братец у меня настолько же болезненный, насколько я здорова, его хворей хватит на нас обоих, ну а мне некогда валяться без дела, столько всего нужно осмотреть и расследовать. Сейчас, когда Джайлса с нами не было, юный Ванхузер на время прогулки заполучил свободу действий. Он мне ужасно докучал, потому что ему вдруг пришло в голову поцеловать меня в щечку. У меня такого желания вовсе не возникало, потому что, хотя я и была ненамного младше Джульетты, да только — вот беда! — юный Ванхузер нисколько не напоминал Ромео: большая голова, круглые глаза навыкате, будто им тесно в глазницах. Словом, он скорее походил на гигантского жука. И еще: я высокая для своего возраста, но Теодор оказался даже еще выше и при этом вполовину худее. Он возвышался надо мной, как каланча, а я не выношу, когда на меня смотрят сверху вниз, так что он мне совсем не понравился.

Я опустилась на каменную скамью у озера, он было устроился подсядышком, но я быстренько отодвинулась от гостя подальше — я так от него устала, что уже приготовилась вскочить и удрать. Однако тут он вскользь заметил — кажется, в ответ на то, что я упомянула Шекспира, — что видел в театре «Гамлета». Навострив уши, я выпрямилась и посмотрела на Теодора другими глазами. Что ж, по крайней мере, мальчишка не такой уж невежда, каким показался при первом знакомстве. Я почувствовала здесь какие-то новые возможности. Чтобы проверить, я предложила ему сделку. Так и быть, сказала я ему, я позволю поцеловать себя, если уж ему так хочется, но с одним условием: он должен написать любовное стихотворение.

Теодор извлек блокнот и карандаш и прямо сразу, не откладывая дела в долгий ящик, что-то нацарапал, обкаракулив целую страницу. Не успела и я глазом моргнуть, а он уж вырвал листок и протянул мне. Это меня впечатлило, что и говорить, однако вы, наверное, уже и сами догадались, что случилось потом. Глупая девчонка, я надеялась, что он расцветит для меня этот день, в самом деле решила, что он сможет. А он меня провел, обманул. Силой вырвав поцелуй в щеку (он настаивал на том, что заслужил его), Теодор убежал, а я осталась плакать на берегу озера. Меня до глубины души оскорбил не столько поцелуй, сколько кошмарная так называемая поэма. Вот как заканчивались вирши Ванхузера (можете догадаться и об остальном):

Готов я написать поэму и романс,Чтобы, поцеловать красавицу Флоранс!

Джайлса отослали в школу прошлой осенью, когда ему исполнилось восемь — совсем немного, однако это соответствовало возрасту других мальчиков в его классе, живших в таких же отдаленных местечках, как Блайт, где также не было собственной приличной школы. На двуколке мы отвезли братца на вокзал, Джон, миссис Граус и я, чтобы посадить на поезд до Нью-Йорка, где его должны были встречать школьные учителя. Там все поплакали, по крайней мере плакали мы с миссис Граус, а Джон изо всех сил старался не разнюниться, но проигрывал сражение с дрожащей нижней губой. Сам Джайлс веселился и хохотал. Он ни разу еще не ездил на поезде, вот и радовался поездке, а в будущее детским простым умишком не заглядывал. Усевшись, он вертелся на скамейке, махал и посылал нам сквозьоконные улыбки, а я, прикусив губу, изо всех сил старалась весело улыбаться в ответ. Это было очень трудно, и я даже обрадовалась, когда поезд наконец тронулся и Джайлс скрылся в облаке пара.

Домой я возвращалась в тоске. Всю жизнь мы с Джайлсом были неразлучны; мне казалось, что я потеряла ногу или руку. Каково-то ему там придется, беззащитному, когда рядом не будет меня, ведь я, только я одна знала и понимала все его маленькие слабости и любила его за них. Хотя у меня и не было опыта общения с другими мальчиками, кроме Джайлса и глупого Ванхузера, из книг я знала, как бессердечно относятся они друг к другу, особенно в таких школах-пансионах, какими жестокими могут быть. Только представив себе, как моего маленького Джайлса изводят разные флэшмены,[2] я снова начала рыдать, а ведь только-только сумела взять себя в руки. Когда мы приблизились к Блайт-хаусу и двуколка свернула с дороги на длинную аллею, по сторонам которой росли могучие дубы с множеством грачиных гнезд, на сердце стало совсем тяжко: так трудно было мне представить, как я буду выносить эту свою новую, искалеченную, безджайлсовую жизнь.

Большинству девочек моего возраста и моего положения давным-давно наняли бы гувернантку, но я понимала, что для меня это исключено. Хитроумно подстроенные беседы с миссис Граус, пара намеков, брошенных Джоном, да подслушанная болтовня прислуги помогли мне примерно понять, в чем причина. Мой дядюшка (а он в молодости был очень хорош собой, можете сами убедиться, посмотрев на его портрет маслом, что висит на повороте парадной лестницы) вроде состоял когда-то в браке, а если и не был женат, то, по крайней мере, помолвлен или уж точно сильно влюблен в некую юную даму — и так продолжалось несколько лет. Дама, ослепительная красавица, была дяде неровня, ниже его по образованию и воспитанию, но поначалу это его не заботило. Казалось, впереди у них безоблачное будущее, но вот однажды она вбила себе в голову (а возможно, это сделал сам дядюшка), что должна учиться, чтобы разделить с ним не только любовь, но и интеллектуальные и духовные радости. И молодая дама тут же записалась на несколько учебных курсов в один из колледжей Нью-Йорка.

Вы и сами можете легко догадаться, что случилось потом. В городе ее окружили и закружили книги, и музыка, и поэзия, и театр, и философия, и разные идеи, так что довольно скоро она понеслась под откос — возможно, стала пить, курить и предаваться всевозможным запретным радостям… Словом, закончилось все тем, что она решила, будто теперь превосходит умом и образованием моего дядю, стала смотреть на него свысока, а потом, разумеется, ушла к другому. Не помню точно, что из этого я и впрямь узнала и подслушала, а что допридумывала сама, но мне кажется, что именно так все и было.

Вот потому-то дядюшка стал яростным противником женского образования. Да и сам он основательно обескультурился, насколько я могла судить. Он закрыл Блайт-хаус, предоставил библиотеке плесневеть и гнить, а сам переехал в Нью-Йорк, где у него наверняка не было — не могло быть! — такого же количества книг. Я никогда не видела дядю и понятия не имела, как он проводит там время без книг, но часто фантазировала: вот он сидит в огромном кресле, с бренди и сигарой, с ввалившимися глазами на некогда красивом, а теперь трагически опустошенном лице, и, уставившись в пространство невидящим взглядом, без конца вспоминает, как образование испортило его возлюбленную и разрушило всю его жизнь. А я одиноко бродила по громадному пустынному дому, распахивала двери, поднимала пыль в необитаемых спальнях. Иной раз, растянувшись на кровати, я воображала себя тем человеком, который когда-то спал на ней. Так я постепенно населяла дом призраками, целым семейством, а когда сверху доносились непонятные звуки, я и не думала, что это мыши. Мне виделась маленькая девочка, похожая на меня, какой я была когда-то. Я представляла, как она, в нарядном белом платьице, с бледным личиком, кружится в танце на голых досках чердака.

Размышляя об этой маленькой девочке, в реальность которой я уже начинала верить, потому что в Блайт-хаусе, заброшенном и малолюдном, наверняка было множество призраков, я всякий раз невольно вспоминала игры, в которые мы прежде играли с Джайлсом. Чтобы не плакать, я старалась занимать себя и искала новые местечки, где мы с Джайлсом станем прятаться, когда он вернется на каникулы. Когда же это надоедало — а так случалось все чаще, — я зарывалась в книги в библиотеке, этом холодном сердце дома, которое мало-помалу становилось моим.