Проспер Мериме - Ноготок судьбы Страница 20

— Да говорите же, — вскричал я нетерпеливо.

— О боже! Это был портрет Лауры!

— Как!

— Не знаю, сколько времени простоял я неподвижно, глядя на него… Краски его были так ярки, так свежи, словно этот портрет только что сняли с мольберта. Я видел перед собой ад, если ад представал когда-либо взору смертного. Потом чары рассеялись: начинало светать, я устремился обратно к люку и одним прыжком взлетел наверх, на каменный пол церкви; и я бросился бежать прочь. Но с этой страшной ночи портрет этот завладел всеми моими помыслами. Он преследует меня даже в снах моих… он стоит у меня перед глазами и тогда, когда я бодрствую, и… и… (тут голос его зазвучал громче и пронзительнее) вот он! Вот он!

Я следил взглядом за всеми движениями его руки, но не видел ничего, что могло бы хоть в какой-то мере оправдать эти странные слова. Вслед за тем он вскочил и, схватив свою шляпу, с искаженным лицом, с блуждающими глазами выбежал вон.

Спустя несколько дней после этого разговора я встретил его на улице; он пожаловался, что портрет-призрак безжалостно преследует его и он потерял уже надежду обрести покой на этом свете. Я послал к нему своего врача, но художник отказался принять его; я пошел к нему сам — он не пожелал говорить и со мной. И все же я отправился к нему вновь. Найдя дверь в его квартиру открытой, я решил пренебречь правилами учтивости и вошел, надеясь хоть каким-нибудь способом развеять его мрачную тоску. Я нашел его сидящим за столом; припав к нему головой, он, казалось, даже не заметил моего прихода. Прошло несколько минут, он не шевелился, и мною овладел вдруг страх — я его окликнул. Он не ответил. Я хотел приподнять его со стула, обнял за плечи, но в это самое мгновение к ногам моим скатился стеклянный пузырек, на котором прочел я надпись: «Опий».

Бедный художник был мертв.

Новелла «Дьявольский портрет» (Париж, 1839) печатается по изд.: Нерваль Ж. де. Дочери огня. Новеллы. Стихотворения. Л., 1985.

ШАРЛЬ НОДЬЕ

(1780–1844)

Инес де лас Сьерас

I

— Ну а ты, — сказал Анастас, — не расскажешь ли нам и ты какой-нибудь истории с привидениями?

— За мною дело не станет, — ответил я, — потому что мне довелось быть свидетелем наиболее странного явления, о каком когда-либо говорили со времени Самуила.[56] Но это, право, не басня! Это истинное происшествие!

— Отлично, — пробормотал, сжимая губы, заместитель генерального прокурора, — отлично, а разве есть еще кто-нибудь в наше время, кто верил бы в привидения?

— Возможно, что вы сами уверовали бы в них так же твердо, если бы были на моем месте, — возразил ему я.

Эдокси придвинула свое кресло к моему, и я начал:

— Это случилось в самом конце 1812 года. Я служил тогда драгунским капитаном в гарнизоне Хероны — городка департамента Тер. Мой полковник нашел необходимым отправить меня для покупки лошадей в Барселону, где на второй день Рождества обычно происходила конская ярмарка, пользовавшаяся славой во всей Каталонии. Для этого дела он дал мне в помощь двух лейтенантов — Сержи и Бутрэ, бывших моими близкими друзьями. Позвольте задержать на один момент ваше внимание на одном и другом, потому что некоторые особенности их характера, на которых я хочу остановиться, не совсем бесполезны для остальной части моего рассказа.

Сержи был одним из тех молодых офицеров, которых нам поставляли военные школы и которым приходилось преодолевать некоторые предубеждения и даже неприязнь, чтобы снискать расположение своих товарищей. В короткое время он этого достиг. Его внешность была чрезвычайно приятна, манеры изысканны, ум остер и блестящ, храбрость безупречна. Не было военного упражнения, в котором он не выделялся бы среди других, не было искусства, которого он не любил бы и не понимал, хотя его нервная и хрупкая душевная организация делала его наиболее чувствительным к обаянию музыки. Инструмент, звучащий под искусными пальцами, и в особенности хороший голос наполняли его энтузиазмом, который иногда проявлялся в возгласах и слезах. Когда же это был голос женщины, и к тому же еще красивой, его восторги доходили до исступления. Они зачастую заставляли меня опасаться за его разум. Вы без труда поймете, что сердце Сержи легко открывалось любви, и, действительно, оно почти никогда не было свободно от тех жгучих страстей, в зависимости от которых так часто находится жизнь мужчины. К счастью, возвышенность чувств предохраняла его от излишеств. Этой пламенной душе недоставало столь же пламенной души, с которой она могла бы вступить в союз и слиться воедино. И хотя ему казалось, что он видит ее везде, ему еще ни разу не удалось ее встретить. Отсюда происходило то, что вчерашний кумир, лишенный ореола божественности, на следующий день превращался в обыкновенную женщину и что, будучи очень пылким влюбленным, он в то же время был и чрезвычайно непостоянным. В дни разочарования, когда он падал с высоты своих иллюзий в унизительную прозу действительности, он имел обыкновение говорить, что неведомый предмет его упований и надежд не обитает на земле. Несмотря на это, он продолжал искать его, хотя всякий раз обманывался в своих ожиданиях так же, как это случалось уже тысячу раз. Предметом последнего заблуждения Сержи была весьма посредственная певица из труппы Баскара, только что покинувшей Херону. Целых два дня актриса пребывала на высотах Олимпа. Двух дней, однако, было достаточно, чтобы заставить ее спуститься в среду самых обыкновенных смертных. Сержи о ней больше не вспоминал.

При такой пылкости чувств было бы невероятно, если бы Сержи не испытывал склонности к чудесному. Ни в какую иную область его мысли не устремлялись с большей готовностью. Спиритуалист по убеждению или воспитанию, он был им в еще большей мере благодаря воображению или инстинкту. Его вера в воображаемую возлюбленную, которую ему уготовил мир духов, не была, таким образом, простой игрой фантазии: это была любимая тема его мечтаний, тайная привязанность ума, своего рода заманчивая и утешительная загадка, вознаграждавшая его за горечь прискорбного возвращения из бесплодных поисков. Отнюдь не возмущаясь его химерами, когда о них случайно заходила речь, я не раз и с успехом пользовался ими для того, чтобы побеждать его любовное отчаяние, возобновлявшееся непрестанно. Вообще это достаточно понятная вещь — убегать за счастьем в идеальную жизнь, когда знаешь истинную цену действительности.

Бутрэ составлял полную противоположность Сержи. Это был высокий и плотный мужчина, исполненный, как и Сержи, любезности, чувства чести, храбрости и преданности товарищам. Его внешность, однако, была совершенно обыденна, и его ум вполне соответствовал внешности. Духовную любовь, эту любовь головы и сердца, которая делает жизнь тягостной и в то же время прекрасной, он знал лишь понаслышке и рассматривал, как выдумку писателей и поэтов, существующую только в книгах.

Что же касается любви, доступной его пониманию, то он не пренебрегал ею при случае, но отдавал ей времени и забот не больше, чем она того заслуживала. Его самым приятным досугом была еда, за которую он садился первым и которую покидал последним, если только хватало вина. После подвига на поле битвы лишь вино могло внушить ему на этом свете некоторый энтузиазм. Он говорил о вине со своеобразным красноречием и пил его помногу, не напиваясь, однако, до опьянения. Благодаря счастливой особенности своего организма он никогда не впадал в это отвратительное состояние, сближающее человека с животным; впрочем, надо признаться, что он вовремя погружался в сон. Интеллектуальная жизнь Бутрэ сводилась к очень небольшому количеству идей, из которых он создал себе неизменные принципы, выраженные в категорических формулах и освобождавшие его от необходимости спорить. Трудность доказать что-либо при помощи ряда хорошо обоснованных положений побудила его отрицать решительно все. На все доводы веры и чувства он отвечал двумя сакраментальными словами, сопровождаемыми пожатием плеч: фанатизм и предрассудок. Если собеседник упорствовал, он откидывал голову на спинку стула и громко свистел все время, пока длилось возражение, чем избавлял себя от затруднения слушать. Хотя он никогда не прочел подряд и двух страниц, он был убежден, что читал Вольтера и даже Пирона,[57] которого считал философом. Эти два остроумца были для него верховными авторитетами, и ultima ratio[58] всех споров, в которых он снисходил принимать участие, заключалось в торжествующей фразе: «Посмотрите, кроме того, что говорят Вольтер и Пирон». На этом спор обычно заканчивался, и он выходил из него с честью, что доставило ему в его эскадроне репутацию замечательного философа. При всем этом Бутрэ был прекрасным товарищем и лучшим во всей армии знатоком лошадей. Так как мы предполагали приобрести лошадей и для самих себя, то решили для поездки в Барселону воспользоваться услугами arrieros, то есть извозчиков, которых в Хероне было множество. Легкость, с которой их обычно можно было найти, внушила нам едва не обманувшую нас уверенность в успешности поисков подобного рода. Торжество сочельника и ярмарка на второй день Рождества привлекли со всех концов Каталонии неисчислимое множество путешественников, а мы дождались именно этого дня, чтобы нанять необходимый нам экипаж. В одиннадцать часов утра мы все еще продолжали поиски arriero. У нас оставалась последняя надежда на одного из них, которого мы встретили у порога его дома готовым выехать.