Проспер Мериме - Ноготок судьбы Страница 25

— Добавь еще, — сказал Бутрэ, — что фантазия изобразить эту сцену со всеми подробностями могла прийти в голову по случаю хорошего настроения духа каким-нибудь искателям приключений, и, таким образом, не исключается, что отец arriero и впрямь был зрителем подобной комедии. Что касается нас, то мы на славу обставлены всем необходимым, чтобы возобновить ее представление, — продолжал он, перебирая вещь за вещью пожитки странствующей труппы. — Вот одеяние рыцаря, сшитое будто для капитана; вот в этом я буду как две капли воды похож на бесстрашного оруженосца, который, судя по всему, был довольно красивым малым; ну, а этот нарядный костюм пойдет к немного томной физиономии Сержи и без труда придаст ему облик самого соблазнительного из всех пажей. Признайте же, что моя выдумка великолепна и сулит нам безумно веселую ночь! — Произнося эти слова, Бутрэ успел переодеться с головы до пят, и мы со смехом последовали его примеру, ибо для молодых голов нет ничего привлекательнее, чем сумасбродная выходка. Впрочем, из осторожности мы оставили при себе шпаги и пистолеты, которые, несмотря на то, что сделаны были недавно, не создавали кричащего контраста со всем нашим обликом.

Если бы оригиналам галереи Гисмондо удалось внезапно сойти со своих готических полотен, они не почувствовали бы себя совершенно чужими в своем родном замке.

— Ну, а прекрасная Инес? — воскликнул Бутрэ. — Вы о ней совсем не подумали! Не согласится ли сеньор Баскара, наделенный от природы внешностью, которой способны позавидовать сами грации, взять на себя, и притом на один только вечер, по настойчивой просьбе публики ее роль?

— Господа, — ответил Баскара, — я охотно участвую в шутках, не подвергающих опасности мою душу, и в этом мое ремесло. Но ваша шутка такого рода, что я не могу принять в ней участия. Вы узнаете, может быть, к своему великому горю, что нельзя безнаказанно пренебрегать силами ада. Веселитесь, как вам угодно, потому что благодать божия еще не осенила вас своим перстом. Я же торжественно заявляю, что отрекаюсь от этого сатанинского веселья и молю бога лишь о том, чтобы выйти отсюда и стать монахом в какой-нибудь благочестивой обители. Разрешите мне, как вашему брату во Христе, провести эту ночь вот в этом кресле, уделите немного пищи, чтобы укрепить мою плоть, и дайте мне возможность отдаться молитве.

— На, возьми, — обратился к нему Бутрэ, — эта великолепная шутовская речь заслуживает целого гуся и двух бутылок лучшего вина. Прирасти к своему месту, мой друг, ешь, пей, молись и спи. Ты все равно никогда не перестанешь быть дураком! Ну что ж, — сказал он, усаживаясь и наполняя стакан, — Инес не явится раньше десерта; однако я не теряю надежды, что она все же придет.

— Да сохранит нас господь! — сказал Баскара.

Я сел спиною к огню, оруженосец справа, паж слева. Прямо против меня место Инес оставалось свободным. Я окинул взглядом наш стол и то ли от слабости духа, то ли от напряженности нервов почувствовал, что во всем этом веселье заключалось нечто серьезное, и у меня сжалось сердце. Сержи, более жадный до романтических впечатлений, казалось, был взволнован еще больше меня.

— В чем причина, — сказал Сержи, — что все эти возвышенные представления, выставляемые философией на посмешище, никогда полностью не теряют своей власти над самыми сильными и просвещенными умами? Не потому ли, что природа человека испытывает таинственную потребность возвыситься до чудесного, чтобы снова завладеть тем даром, который некогда был у нее отнят и который составлял ее лучшую часть?

— Честное слово, — ответил Бутрэ, — ты не смог бы убедить меня в своей правоте даже в том случае, если бы изложил свои мысли в достаточно ясных и понятных словах. Явление, о котором ты говоришь, целиком коренится в старой привычке нашего мозга, удерживающего, наподобие мягкого, а затем отвердевшего воска, все дурацкие представления, еще в детстве внушенные нам матерями и няньками; все это чудесно объясняет Вольтер в замечательной книге, которую я дам тебе почитать, когда у тебя будет досуг. Думать по-иному — это значит опуститься до уровня этого простака, который вот уже четверть часа бубнит «Benedicite»[67] над своей порцией пищи и никак не решается положить ее в рот.

Сержи не сдавался. Бутрэ отстаивал каждую пядь, обороняясь, как всегда, своими непобедимыми аргументами: предрассудок, суеверие, фанатизм. Я никогда не видел его таким стойким и язвительным в метафизической борьбе. Впрочем, беседа недолго удерживалась на вершинах этих возвышенных сфер философии, потому что вино было крепким, и мы пили его без удержу, как люди, которым не остается ничего лучшего. Было выпито немало бутылок, и наши часы показывали ровно двенадцать, когда мы в порыве радости, как будто это обстоятельство освобождало нас от какого-то скрытого беспокойства, вдруг все вместе воскликнули:

— Полночь, господа, ровно полночь, а Инес де лас Сьерас все нет!

Единодушие обнаруженное нами в столь ребяческой выходке, вызвало общий взрыв хохота.

— Черт побери! — сказал Бутрэ, поднимаясь на пьяных ногах и пытаясь скрыть их дрожание с видом беспечности и полного равнодушия.

— Хотя красавица и не присутствует на нашем веселом собрании, рыцарская галантность, которой мы служим, запрещает нам о ней забывать. Я поднимаю этот стакан за здоровье благородной девицы Инес де лас Сьерас и за ее скорейшее освобождение от казни небес!

— За Инес де лас Сьерас! — воскликнул Сержи.

— За Инес де лас Сьерас! — повторил и я, чокаясь своим наполовину пустым стаканом с их еще полными.

— А вот и я! — закричал голос, раздавшийся со стороны картинной галереи.

— Гм! — произнес Бутрэ, усаживаясь на место. — Шутка не дурна, но только кто же мог ее выкинуть?

Я посмотрел назад. Баскара, совершенно бледный, судорожно уцепился за ручку моего кресла.

— Это мошенник извозчик, приведенный в веселое настроение паламосским вином, — ответил я.

— А вот и я! Вот и я! — снова раздался голос. — Доброго здоровья и настроения гостям замка Гисмондо!

— Это голос женщины, и к тому же молодой женщины, — сказал Сержи, подымаясь с благородной и изящной твердостью.

В то же мгновение мы различили в наименее освещенной части залы белый призрак, несшийся в нашу сторону с невероятною быстротой. Остановившись, он сбросил свое погребальное покрывало и, пройдя между нами, стоявшими наготове, — рука на эфесе шпаги, — опустился на место Инес.

— А вот и я, — сказал призрак, испуская глубокий вздох и поправляя обеими руками длинные черные волосы, небрежно повязанные несколькими узлами пунцовой ленты. Никогда более совершенная красота не поражала моего взгляда.

— Это действительно женщина, — произнес я вполголоса, — и поскольку между нами условлено, что здесь не может произойти ничего сверхъестественного, нам остается только принять ее с чисто французской учтивостью. Будущее разъяснит эту тайну, если только вообще ее можно объяснить.

Мы снова сели на свои места и стали угощать незнакомку, умиравшую, казалось, от голода.

Она молча пила и ела. Через несколько мгновений она совершенно забыла о нас. Каждый участник этой необыкновенной сцены был погружен в самого себя, безмолвный и неподвижный, как будто его коснулась волшебная палочка феи. Баскара повалился на меня, и я мог бы подумать, что он умер от страха, если бы не ощущал движения его дрожащих рук, судорожно скрещивавшихся в жесте молитвы. Бутрэ затаил дыхание. Чувство глубокой подавленности заняло место хмельной отваги, и яркий румянец опьянения, лишь только что озарявший самоуверенное лицо, сменился мертвенной бледностью. Чувства, охватившие Сержи, не менее парализовали его мысль, но он все-таки сохранил больше самообладания, если судить по его взглядам. Его глаза, прикованные к незнакомке со всем жаром влюбленности, силились, казалось, ее удержать: так спящий боится проснуться, чтобы не расставаться с неповторимым очарованием сна.

И, надо признаться, этот образ действительно стоило запечатлеть навсегда в своей памяти, потому что природа, быть может, никогда еще не создавала красавицы, способной выдержать сравнение с нею. Прошу вас поверить, я не преувеличиваю. Незнакомке было не больше двадцати лет, но страсти, страдания или смерть наложили на ее черты особую печать неизменного совершенства и извечной правильности, освященных резцом древних в образе богов. В этом лице не сохранилось ничего земного, ничего, что могло бы выдержать дерзость сопоставлений. Таково было холодное заключение моего разума, предубеждённого уже в то время против безумств внезапной любви, и это дает мне право нарисовать вам портрет, который вы сможете оживить в меру своего воображения. Если вам удастся хоть сколько-нибудь приблизиться к истине, вы достигнете в тысячу раз больше, чем все ухищрения кисти или пера. Впрочем, — и это нужно сказать в качестве гарантии моей беспристрастности, — набросьте на ее широкий и гладкий лоб неровную и едва заметную морщинку, оканчивающуюся где-то чуть-чуть выше бровей, и еще, если можете, представьте себе в ее божественном взгляде, излучаемом из-под черных как смоль ресниц длинными голубыми глазами, нечто робкое и неопределенное, какую-то заботу и тревогу сомнения, пытающегося объяснить себя себе самому. Таковы были недостатки моей модели, но, я уверяю вас, Сержи их не видел.