Маргрит Стин - Отверженный дух Страница 5

— Какая ты у меня заботливая, — он проглотил таблетку и зачем-то повернулся ко мне с самодовольной ухмылкой, — спасибо тебе — за все твое долготерпение.

И вновь я заметил, как дрожит, опускаясь, его рука.

— Кажется, пора уже приглашать тебе няню.

Сами по себе слова эти были брошены как бы невзначай, но тон их меня удивил. Нет, подумал я, в лабиринте супружеских взаимоотношений постороннему делать нечего: тут сам черт ногу сломит. Весь вечер — холодное равнодушие, почти жестокость, и вот — гляди-ка, то ли сигнал, то ли знак, во всяком случае, явный намек на что-то, известное лишь им двоим.

Вайолет быстро поднялась и объявила, что ей пора спать.

— Завтра утром с Доми позавтракаем — и сразу к бабушке.

Вслед за ней вышла и Фабиенн.

— Вайолет так добра. Если бы ты знал, сколь многим мы ей обязаны. — За свою недавнюю грубость с мисс Эндрюс он, похоже, решил извиниться передо мной.

— Она все еще преподает? — спросил я без особого интереса.

— Да, но уже не в школе. Старое место она оставила — условия не устраивали, платили мало — и теперь занимается с нашим Доминик-Джоном. А нам — что же, очень удобно: куда лучше, чем держать в доме незнакомого человека, — добавил он с чисто льюисовской рассудительностью и поднялся, чтобы наполнить мне стакан.

— Вот ты и встретился, наконец, с Фабиенн. — Лицо его сияло, он явно ждал поздравлений. Радуясь про себя, что момент этот не наступил чуть раньше, я пробормотал нечто невразумительное, чем Арнольд, впрочем, остался вполне удовлетворен.

— Что же ты-то все никак не женишься, а, старина? — спросил он с искренним участием.

Пришлось пуститься в пространные объяснения о том, что жизнь, в общем, до недавнего времени и без супруги складывалась сносно, но что сейчас, после смерти отца и брата, придется, видимо, об этом подумать — хотя бы ради сохранения титула. Арнольд слушал, посмеиваясь.

Затем мы стали вспоминать о войне. Будучи уже в Лондоне, мой друг, оказывается, вступил в отряд гражданской и противовоздушной обороны, участвовал в рейдах по Ист-Энду и Пикадилли — одним словом, понюхал пороху, и ничуть не меньше, чем я под Гамбургом. Когда я спросил, не страшно ли было, он рассмеялся:

— Страшно до чертиков!

— Изувеченные тела… Это ужасно! — я не сомневался ни на секунду, что мы с ним говорим об одном и том же.

Арнольд бросил на меня странный, почти остекленевший взгляд.

— Правда? Вполне возможно. Не помню, чтобы я задумывался об этом.

— Надеюсь, ты не будешь возражать, — он распахнул передо мной дверь на площадке второго этажа, — если мы поместим тебя вот тут, в моем кабинете? Нет, меня ты этим нисколько не стеснишь, — добавил он поспешно, — тем более, я сам виноват: когда приглашал тебя, совсем забыл, что у нас ведь одна комната для гостей ремонтируется, а другая отдана Вайолет. Фабиенн предлагала повременить немного с твоим приездом, но я решил — нет уж: такая встреча, после стольких лет!..

— Ну конечно, нужно было повременить, — начал было я, — сколько у вас хлопот из-за меня…

Он нетерпеливо отмахнулся.

— Летом я все равно сплю в другой комнате, мы называем ее «речной». Живописнейший вид открывается из окна: водная гладь, и тут же этот пресловутый «садик», — он рассмеялся, но вдруг помрачнел, — такое уж у нее хобби: все жилы вытягивает. Устал я с ней спорить об этом: все равно бесполезно — только нервы друг другу портим… Ну да ладно, спи спокойно. Ванная — вон там, а тут — найдется, что почитать на ночь.

И он широким жестом обвел книжные полки, которыми сплошь были заставлены стены, от пола и до потолка.

— И снова мы с тобой вместе. Здорово, а, Баффер? — по старой привычке он положил мне на плечо руку. — А Фабиенн ты — ну просто-таки очаровал.

Я вздрогнул. К чему такая необязательная ложь — чтобы я почувствовал себя «как дома»? Или он хочет таким образом загладить ту неловкость, что возникла в самом начале вечера? Я забормотал что-то насчет «взаимности»; внезапно яркий злобный огонек вспыхнул в его глазах и почти физически, как хлыстом, ударил меня по лицу.

«Все это выдумки, знаю прекрасно и без тебя, — казалось, говорил его взгляд, — но это мои выдумки, и только попробуй вмешаться — убью!» Безмолвная эта угроза будто повисла в воздухе между нами… и растворилась.

— Если услышишь ночью шаги — не пугайся. Я часто просыпаюсь, Доминик-Джон — тоже. Иногда он ко мне спускается, бывает, я к нему поднимусь. Бессонницей никогда не страдал? Страшно неприятная штука.

Некоторое время я стоял перед книжными полками, с замиранием сердца отмечая старые, потрепанные корешки хартоновских учебников и хрестоматий, книг, которые когда-то перечитали мы вместе с ним. Вернее, читал-то, конечно, он — и уж потом мне выдавал задания. Под самым потолком располагался длинный ряд неодинаковых томиков — целая библиотечка, собранная в студенческие годы по рынкам, дешевым лавкам и букинистическим магазинам.

Как-то раз Арнольд признался мне, что если книга — пусть даже очень старая и неинтересная — однажды побывала у него в руках, выбросить он ее уже никогда не сможет: сегодня, кажется, я успел уже убедиться в этом. Книгами здесь были заставлены стены всех комнат и коридоров, в которых я успел побывать: только это, кажется, и скрашивало общее впечатление от этого довольно-таки унылого дома: типичной загородной «резиденции» процветающего биржевого маклера — места встреч «на природе» и приятного общения с той самой публикой, которая бедных Льюисов всегда страшно смущала.

Сегодня светская жизнь для него стала превращаться в будни, ушли в прошлое страхи и комплексы, но книги остались — остались живым напоминанием о прежнем Арнольде, мыслителе и поэте, неустанном исследователе «мира невидимого и непостижимого», в тайны которого тщетно пытался посвятить он меня еще в школе. Я подошел к старому письменному столу; да, это был кабинет — Арнольд не только спал здесь, но и работал. Мысль эта почему-то меня очень тронула: все-таки от чего-то из-за меня ему пришлось отказаться! На столе я увидел студийную фотографию Фабиенн: должно быть, она была сделана почти сразу же после свадьбы. Вот же он — знакомый застенчивый взгляд, а вот и выразительный, так запомнившийся мне рот. Красавицей ее и тогда назвать было трудно, но с первого взгляда поражало лицо: доверчивое, чего-то ждущее — с наивностью олененка, впервые выглянувшего из чащи в незнакомый, таинственный мир… В таком доме и при такой-то жизни — что могло за каких-то десять-двадцать лет эту очаровательную девушку превратить в старуху?

А вот еще снимок, совсем уж трогательный: Фабиенн с младенцем, в классической позе юной матери. Тонкая рука грациозно опустилась на детское плечико, другая живым козырьком изогнулась над головкой. Наконец, на трех снимках, сделанных в разное время, — сказочно красивый мальчик: Арнольд в миниатюре — маленький Доминик-Джон. Я поймал себя на мысли, что уже почти с нетерпением жду встречи с этим чудом природы; до сих пор дети, причем, мальчики почему-то в особенности, вызывали во мне лишь какое-то глухое ощущение неосознанной неприязни.

Я принял ванну, потушил весь свет, оставив лишь ночник, и собрался было влезть в пижаму, как вдруг заметил на стене странный портрет. Шаг, другой, еще совсем немного… и яркой вспышкой сознание высветило воспоминание: тихий дождливый вечер, чердак дома Льюисов, и мы с Арнольдом распластались в пыли среди старого хлама. Не знаю, что уж искали мы так увлеченно среди сундуков: наверное, все-таки не мышиное гнездышко с детенышами — крошечными, скользкими, омерзительными, — заняться которым Арнольд, разумеется, тут же мне и поручил. Когда я вернулся…

— Гляди-ка, Баффер, — воскликнул он, — впервые вижу такое. Здорово, правда?

Предки мои в разное время позировали Рейнольдсу и Гейнсборо, Ромни и Косуэю; нет, при всем желании я не смог бы разделить его странного восхищения этой грубой, почти детской мазней. Перед нами был портрет некрасивой и немолодой рыжеволосой женщины с толстой шеей и массивной грудью. Одета она была в яркое голубое платье: на него-то незадачливый живописец и затратил, по-видимому, большую часть времени и стараний. Восторг моего приятеля окончательно перешел все границы, когда на обратной стороне холста обнаружилась бирка с надписью «мисс А.С.». Пока мы рассматривали картину, скрипнули пару раз ступеньки лестницы, и на чердак, по обыкновению своему подслеповато щурясь, прошаркал мистер Льюис.

— Чем это вы тут, мальчики, занимаетесь? — в его пронырливой улыбочке светилось жадное любопытство.

— Папа, кто это? — Арнольд протянул ему портрет; улыбочку как ветром сдуло.

— Убери ее, Арнольд, убери сейчас же.

— Но почему? Кто это? Расскажи о ней.

— Убери скорее! Твоей маме она очень не нравится.