Всеволод Соловьев - Две жертвы Страница 5

Что это? Под землею, под самой беседкой, идет какой-то гул, будто раскаты грома. А потом еще страннее, еще непонятнее, будто где-то ржат кони. Но никогда еще в жизни не слыхала она такого гулкого ржанья.

Она оглядывалась во все стороны. Кругом было достаточно светло от лунного сияния, — ничего особенного не было видно. Знакомые кусты стояли неподвижно. Внизу тихо плескались серебристые волны. На противоположном берегу тоже ни малейшего движения — вся природа спала.

Между тем странные звуки, и топот, и ржанье слышались все сильнее. Вот они еще и еще слышнее. Подземный гул вдруг замер и сменился более ясными звуками. Теперь уже не может быть никакого сомнения, слышится тихий говор человеческих голосов, ржанье лошадей. Под самой беседкой плеснула вода.

Уф!!

Что-то грузное будто упало в реку и поплыло.

Ганнуся прижалась к каменной колонне, слегка наклонилась над высокими перилами, взглянула вниз и увидала в воде плывущую лошадь, вот еще другая, третья, десяток, больше десятка лошадей. Несколько человек конюхов купают их и моют, тихо переговариваясь между собою.

Она спряталась за колонну и ждала. Более получаса слышался людской говор, храп и ржанье лошадей. Затем эти звуки опять сменились другими, то есть перешли с чистого воздуха под гулкие подземные своды.

Ганнуся вышла из беседки и направилась к дому полная недоумения: «Здесь подземный ход, целая галерея, через которую можно выводить лошадей к реке, а я не знала этого, никогда о том не слыхала, муж никогда ничего не говорил… И потом эти лошади? Какие это лошади?!»

Она очень любила лошадей и знала всех, бывших у них на конюшнях.

«Это не наши кони, — с изумлением думала она, — я их хорошо разглядела. И потом, сколько их! Как много! Что все это значит!?»

Ей стало так тяжело, так тоскливо.

«Вот… начинается! — подумала она. — Тут тайна какая-то и все это неспроста!»

Но как же узнать ей, что это значит?! Спросить мужа, спросить прислугу; но, ведь, если это тайна, никто ничего не скажет… скроют истину, только будут следить за нею, только помешают ей добраться до правды. Нет, она ни у кого ничего не спросит. Она ни слова не скажет мужу ни про коней этих, ни про подземную галерею. Она только будет наблюдать, будет искать…

VIII

Она решилась молчать и осторожно следить, а между тем за нею самой уже следили. Но это был не муж и не приставленный им шпион.

В то время, как она, счастливая и отуманенная первой страстной любовью, приехала в Высокое и увидала своих маленьких пасынков, она заметила в числе их нянек старушку, которую называли Петровной. Обратила она на нее внимание потому, что эта Петровна была очень стара, очень безобразна и в то же время в ее сморщенном, обвисшем лице светилось присутствие чего-то особенного. Маленькие черные глаза, несмотря на дряхлость и, вероятно, очень большие годы старухи, глядели так зорко, так живо и останавливались на молодой новой хозяйке с пытливым вопросом.

Старушка постоянно жевала беззубым ртом и что-то шептала сама с собою. Но что — разобрать было невозможно. При этом Ганнуся заметила, что Петровна особенно нежно обращается с детьми и что дети ее любят более чем других нянек.

Через месяц-другой вдруг оказалось, что Петровны уже нет в детских комнатах.

— Где она? — спросила Ганнуся.

Ей ответили, что Петровна захворала.

Она стала о ней наведываться. Петровна выздоровела, а все же ее нет в детских. Графиня спросила мужа, отчего нет Петровны. Он ответил, что она очень стара, что ей пора на покой.

Она не стала больше расспрашивать и скоро почти забыла Петровну: не до того ей тогда было.

Между тем, старушка время от времени попадалась ей на глаза в каком-нибудь дальнем коридоре огромного дома или во дворе.

— Как поживаешь, Петровна, здорова ли? — ласково спрашивала она.

Старушка низко кланялась, жевала губами и шамкала.

— Спасибо, сударыня, спасибо на ласковом слове, живу вот, таскаю ноги, жду не дождусь, когда Господь приберет меня…

— И, что ты, полно, зачем умирать, поживешь еще! — с тихой улыбкой говорила Ганнуся и проходила мимо.

А старушка долго еще стояла на месте, глядела ей вслед своими черными, живыми глазками, — все с тем же вопросительным выражением, и шептала что-то бледными, сморщенными губами.

В самое последнее время Ганнуся почему-то все чаще и чаще встречалась с Петровной. Не раз замечала она ее и в парке, во время своих уединенных прогулок: бродит себе старушка, шепчет, жует, поглядывает. И вот уже несколько раз показалось графине, что старушка как-будто даже ей что-то сказать хочет.

— Не надо ли тебе чего, Петровна? не обидел ли тебя кто? — как-то спросила она ее. — Скажи, не бойся.

— Нет, сударыня, нет. Кто меня обидит, чего мне, старой, нужно, — ничего не нужно!

А сама глядит пристально и вопросительно.

Даже жутко стало Ганнусе, и она начала избегать встреч с нею. А та как нарочно чуть не каждый день на глаза попадается.

Вот и теперь, в то время как Ганнуся, смущенная и тоскливая, спешила от каменной беседки вдоль по ярко озаренной луною аллее, из темноты древесных веток мелькнула и стала перед нею эта странная старушка. Она даже вздрогнула от неожиданности и испуга, и чуть не вскрикнула.

Старушка остановилась, низко кланяется, а потом взяла да и пошла рядом с нею. Та спешит, а за нею и старушка поспевает.

— Чего тебе надо, Петровна? Зачем не спишь, — уж поздно.

А голос дрожит: что-то она ответит, неспроста, неспроста это!

— Слышала лошадок, сударушка? — прошамкала вдруг старуха.

— Слышала, — упавшим голосом ответила Ганнуся.

— Подземные лошадки, из-под земли выходят!!

— Петровна, ради Бога, ты знаешь что-нибудь!.. скажи мне все, что знаешь… Какие это лошади, откуда? Откуда это идет этот подземный ход? как пройти туда? Я не знала, что у нас под домом ход сделан…

— Сударушка, бесталанная ты моя, мало ли ты чего не знаешь, что у нас тут есть и что у нас делается!

Ганнуся схватилась за сердце: так оно у нее стучалось.

«Ну вот, вот тайна открывается!»

Ужас охватил ее, а Петровна продолжала:

— Пора узнать, пора узнать, пришло время… все расскажу, все покажу… потерпи малость…

В ее голосе звучала особенная торжественность, которая сразу показывала Ганнусе, что эта старуха действительно все знает.

— Так не томи же, говори… показывай. Силушки моей нету, измаялась я. Давно уж чуяло мое сердце недоброе что-то, а что такое — невдогад мне… не понимаю! Не томи же, говори скорей!!

— Пожди малость — все узнаешь! — упрямо твердила старуха. — Бедная ты, горемычная! Да скажи ты мне одно, сударушка, можешь ли ты до времени таиться, что бы ни услыхала, что бы ни увидала? можешь ли сдержать себя, не пикнуть, глазом не сморгнуть: есть ли в тебе силушка?

— Есть, Петровна, есть! — прошептала она, и почувствовала, что, точно, хватит у нее сил молчать до времени, не пикнуть, глазом не моргнуть, хоть бы ад сам вдруг разверзся перед нею.

Она схватила Петровну за руку и повлекла ее за собой в сторону от большой аллеи, по узкой дорожке. Вот перед ними в темноте густых кустов деревянная скамейка; графиня опустилась на эту скамейку, усадила рядом с собою старуху и, все не выпуская руки ее, глухим голосом шепнула ей:

— Говори, здесь никто не услышит нас.

IX

— Ох, матушка! ох, сударыня! — начала старуха. — Много греха, много окаянства, как еще гром небесный не разразился, как молния Божья не убила злодея!.. Жаль мне тебя, голубушка; долго молчала, а вот и не могу, будто велит кто все тебе поведать… Страшно оно, да крепись, Бог не без милости. Слушай, бесталанная, граф-то твой… любишь ты его, знаю, что любишь, а он тебя обманывает… Он злой человек, страшный человек, всю жизнь недобрыми делами, разбоем да душегубством занимается. Кони-то, — те, что в Дону купались, — ворованные кони, их то и дело ночною порой его разбойники пригоняют, выдержат в подземелье, потом тихомолком лесом угоняют подальше да и продадут на стороне… Я-то все знаю, все выведала, про все их разбои слыхала… Не одних коней крадут, — по дорогам грабят казну чужую, вещи дорогия с собою привозят…

Ганнуся сжала голову руками.

«Так вот его дела!.. Вот куда он уезжает!.. Боже мой, его и теперь нет дома… он и теперь, может быть, где нибудь на дороге грабить… Разбойник… он разбойник!..»

— Где он теперь… где?! — бессознательно проговорила она. «Да нет, не может того быть, — выдумала все злая старуха!..»

— Не верю я тебе, не верю, — вдруг крикнула Ганнуся, отстраняясь от Петровны, и потом кинулась опять к ней, схватила ее за старые, костлявые плечи и стала трясти изо всей силы. — Не верю, говори сейчас, что ты меня обманула… что налгала, что все сама выдумала!.. Разве он может быть разбойником? Зачем ему быть разбойником — он граф, он богат…